Повторяю себе, что я здесь абсолютно спокоен.
Повторяю, с утра, пока плотно закрыты глаза,
Я уверен в себе, я почти императорский воин,
узкоглаз и велик, как монголо-татарский мурза…

Повторяю себе, что я здесь абсолютно спокоен.
Повторяю, с утра, пока плотно закрыты глаза,
Я уверен в себе, я почти императорский воин,
узкоглаз и велик, как монголо-татарский мурза…
Послушай, кто там из вас болеет,
срывая кашлем гардины с окон?
Рецепты счастья в китайский веер
собрав, кровите томатным соком…
Послушай, бро,
молчанье золото, а рифмы серебро?
Как мошки бьются в освещённое окно
и налипают на стекле слоями,
но вовсе не советскими рублями…
Вот эта лёгкая дрожь внутри.
Как будто туда влетела малая птица,
дождалась свистка и на счёт три
бьётся там не журавлём, а синицей…
А в стихах твоих снег, по утру ещё белый,
ни кошачьих следов, ни окурков, ни зги.
На подъездах написаны устричным мелом
номера, чтобы легче считались шаги…
Париж. Десятый. Ветер сносит крышу.
У Эйфеля в глазу соринкой дождь.
И плачет в Гран Пале Лотрек, неслышно —
к Эль Греко люди — графу острый нож…
Ну, вот, идёт. Его придумал бог.
Встряхнул усами, вызывая ветер
«Трах-тибидох, сынок, трах-тибидох!» –
и закидало белым снегом вечер…
Налить, налить вина и плакать, роняя капельки в купель, рабы так выжимают страхи, когда июньский коростель, похожий внешне на цыплёнка, чуть меньше, тоже не летун, а бросится тебе вдогонку, не остановишь, грозный гунн…
Когда меня потащили под руки, мои ноги оставляли на асфальте борозды.
Колени не сгибались вовсе и трещали, как вязанки сухого соснового хвороста…