Пришло время написать о страхе. Я задумался. Знаю ли я, что такое страх?
Можно ли сказать, что то, что я ощущал несколько раз в моей жизни — это был страх?
То, что я ощущал, когда в семь лет тонул в омуте, захлебываясь от крика и воды, пока меня не спасла моя двоюродная сестра Таня — это страх?
То, что я ощущал, когда стоял с ножом у горла, смотря в белые глаза наркомана и чувствуя, как по спине катится ручеёк холодного пота — это страх?
То, что я ощущал, когда, заснув в машине на посту в армии и проснувшись ровно в ту минуту, когда до несущегося по грунтовке танка осталось метров 15, перебросил себя на водителя, а машина уже переворачивалась от удара в то самое место, где лежала моя голова — это страх?
До сих пор просыпаться ночью в ужасе от чувства, что завтра экзамен, а я ничего не выучил — может быть это страх?
Я думаю, что я ничего не знал о страхе, пока не родилась моя дочь и я не прочёл где-то о, так называемой, «внезапной смерти» у грудных детей — когда они умирают во сне, и не спал после этого месяца три по ночам, слушая каждый её вдох и выдох.
Я думаю, что я ничего не знал о страхе, пока моя мама не позвонила мне и не сказала, что у папы кишечное кровотечение и он неоперабелен, и я летел к ним с пересадкой в Вене, и звонил из аэропортов раввинам, а они молились за его здоровье и чтобы я успел, и пока я летел, папу всё-таки прооперировал сменившийся с дежурства доктор, говоривший во время операции: «Я не могу, я же уже выпил».
Я думаю, что я ничего не знал о страхе, пока не улетел 11 марта из Киева домой сразу же после объявления о закрытии границ, оставив в Житомире одних маму, которой 3 июля будет 80 лет, и папу, которому 7 октября будет 84 года, и не понимал, увижу ли я их ещё раз.
И все же я думаю, что мне незнакомо глобальное понятие страха, как о нем пишут в литературе — животное, глубокое, страшное, как открытое море ночью.
Но, думаю, с ним знаком мой папа.
Мой папа из Поколения страха.
Из поколения, привыкших бояться. Его отца, моего деда, арестовали, когда папе было 6 месяцев — так он стал сыном врага народа. Он боялся звука ночных машин и шагов по деревянным лестницам дома. Боялся потерять ещё и маму.
Потом он боялся немецких самолётов, бомбивших баржу, на которой они уходили из Киева. Боялся умереть от голода в эвакуации. Боялся вернувшегося, ненадолго, из лагеря отца, которого не помнил.
Боялся, что его выгонят из Алушты, где он в 1948 году жил у дяди. Там было всё-таки сытнее, чем в Белой Церкви. И его выгнали – за то, что он, якобы, воровал сахар. На самом же деле моего деда арестовали во второй раз, и родственники опять испугались.
Боялся, что пацаны увидят, что он ходит в старом женском пиджаке старшей сестры с выточками, и поэтому до сих пор часто держит руки сложенными на груди. А другого у него тогда не было.
Боялся, что выгонят из ремесленного училища, куда он пошёл, потому что там кормили и давали форму и потому, что нельзя было одновременно учиться там и в вечерней школе, но, чтобы получить аттестат зрелости, он учился.
Боялся сказать лишнее в шестидесятые. Ну и что, что оттепель! Житомир — это не Москва.
Потом уже, когда стал начальником, боялся анонимок и обвинений, в том, что ему помогает еврейская община Житомира. Тогда в Житомире были евреи, но не было общины и синагоги. Сейчас есть синагога и почти нет евреев.
Боялся брать взятки. Хотя, это как раз правильно.
Боялся не платить партийные взносы. Но боялся платить их в Житомире. Из-за величины зарплаты, которую получал в одном из первых СП в СССР. Поэтому платил прямо на счёт ЦК в Москву.
Боялся милиции, бесконечно проверявшей это СП. Его подчиненного избивали в КПЗ и требовали показаний, а папа боялся ареста и поседел за одну ночь на 8 марта 1991 года.
Боялся за маму, за меня, за бизнес, боялся, что не хватит денег до старости. Боялся за мою дочь. Боялся за то, что умрет в 63, как его мама, от инсульта. А сегодня ему уже почти 84, и он пережил возраст своего отца, умершего в 82.
Сейчас, когда мне почти 57, я понимаю, что мой папа никогда не был трусом, а его страхи были нормальными. Нормальному мужчине положены нормальные страхи.
Нормальные страхи еврейского мужа и отца. Впрочем, любого нормального. Теперь эти страхи перешли ко мне. Теперь я боюсь потерять счастье близости и не выключаю ночью звонок телефона.
Я не знаю, как закончить этот текст. Бойтесь? Это неправильно. Не бойтесь? Тоже неверно.
Поэтому не бойтесь жить и делать ошибки. Бойтесь не получить шанс их исправить.