Оставить что-то на потом,
на полке, в сейфе, в гардеробе,
чтобы забыв дорогу в дом
и, заблудившись где-то в Гоби…
Н Е О П У Б Л И К О М О Е
Я не вспомню тебя — фрагменты лица, грудь и ноги. Шея, детский пушок на висках. И купейный вагон на ухабах железной дороги.
Киев — Донецк, «Уголёк», был такой ночной скорый поезд.
Мне главное было впрыгнуть в вагон и отъехать от перрона, в тамбуре, стоя…
А в стихах твоих снег, по утру ещё белый,
ни кошачьих следов, ни окурков, ни зги.
На подъездах написаны устричным мелом
номера, чтобы легче считались шаги…
Когда у тебя найдётся время прочесть всё то, что я написал тебе,
ты начнёшь читать второго апреля, а закончишь где-нибудь в октябре.
В апреле, когда утром ещё мартовские сумерки и почти не цветут цветы,
и до ноября, когда все они почти уже умерли, кроме хризантем и куриной слепоты….
В Париже утро. Комендантский час
закончился и руки пахнут кофе.
Осталась пара булочек для нас
в ковидом опрокинутой Европе?..
Париж. Десятый. Ветер сносит крышу.
У Эйфеля в глазу соринкой дождь.
И плачет в Гран Пале Лотрек, неслышно —
к Эль Греко люди — графу острый нож…
Ну, вот, идёт. Его придумал бог.
Встряхнул усами, вызывая ветер
«Трах-тибидох, сынок, трах-тибидох!» –
и закидало белым снегом вечер…
Проснулся в шесть утра.
Вчерашний снег лежит.
И не темно в дворах —
сверкает и искрит…
Что мне ваш снег, прожить январь и плакать под стук дождя по черепицам крыш.
Марш Мендельсона сочетался браком с Мишель Гуревич. От неё не спишь.
По улице булыжные остатки империи отстукивают такт…
У тебя ещё было время задремать на моём предплечье перед тем, как в опасном крене выйти той, что уже далече, выйти той, что уже не рядом, потому что увёз «Икарус»…
Налить, налить вина и плакать, роняя капельки в купель, рабы так выжимают страхи, когда июньский коростель, похожий внешне на цыплёнка, чуть меньше, тоже не летун, а бросится тебе вдогонку, не остановишь, грозный гунн…
Чётче, пожалуйста, выговаривай чётче, не глотая слова и абзацы.
Ты сейчас говоришь, как напившийся лётчик — пристегнуться и привязаться…
Что ты там пишешь своим крупным почерком,
Без интервалов и запятых?
Ты называешь всё это творчеством,
Путаясь в рифмах и ритмах чужих.
Что ты шифруешь в врачебных каракулях,
Заготовляя диагнозы впрок?..
Он говорил, что это всё пройдёт.
Конечно, не как цвет с уставших яблонь,
Но точно вместе с веком утечёт.
И далеко, за горизонт бескрайний…
А сегодня уже среда
и летают белые мухи
вниз, до третьего этажа,
собутыльниками разлуки,
обещая зачем-то грусть…
Мне пишет девочка из снежного Иркутска,
Где был расстрелян адмирал Колчак,
Что у неё к стихам большое чувство,
А по ночам необъяснимый страх…
Распределение ролей.
Практически всегда еврей.
Буряты воплощаются в китайцев.
И в таек переделывают тайцев…
Я не видел, как они уходили.
Навсегда, будто бы здесь и не жили.
Будто бы не было этих местечек,
Не одевали невестам колечек…
А хочешь, я напишу о тебе стихи?
Нежные такие и ласковые.
Они станут народной песней. И старики
будут петь под бандуру, растягивая гласные,
глядя в небо слепыми глазами и представляя себе тебя…
Перенесёшь? Смотри, не проливай
свою обиду — выжжешь незабудки,
а главное — вон, за углом трамвай
и остановка возле айсоровской будки — …
Приходит время тише говорить,
идти вперёд на голоса и звуки
к воде и, наклонившись, долго мыть,
в чернильных пятнах и морщинах руки…
У меня с собой только трения.
У меня не хватает терпения.
Каждый день веду партсобрание
от полночи до утра раннего…
Жил был один купец старенький.
Было у него три дочки: Марья, Дарья и Варенька.
Собрался он в путешествие
И решил подойти к делу ответственно…
Точное время два часа двадцать шесть минут.
Надо спать, а то увидят свет и войдут,
с запахами искусственной кожи и дешёвого одеколона
те, кому положено. Имя им легионы…
Я недавно задумался, что будет, если
— вдруг остановиться на том месте, где подумал об этом.
Зимой, за рулём машины, в сильный дождь или летом,
двигаясь с тяжёлой сумкой на пляж…
Давай разделим пополам
всё, даже то, что неделимо.
Сожжём неопалимый храм,
недаром строен из купины…
Сегодня обещали проливные дожди. Было даже штормовое предупреждение. Но поступила, видимо, команда «Жди!», или кто-то выстрелил на упреждение…
На потолке, решёткой старых рам
свет фонаря расчерчивает тени.
Куски осей, фрагменты диаграмм
за двести лет температур осенних…
Над страной, необъятной и вечно живой, крестят небо хвосты И.О.Ан-самолётов.
Кто сегодня восстанет и станет собой, недобитым, измученным Геродотом…
А ты, мой друг, когда уедешь,
под коврик положив ключи,
туда, где бесконечный вереск
дрожит, как огонёк свечи…
А хочешь, я не буду тебе звонить
и говорить его голосом?
Пусть это будет та самая нить.
Снявши голову, не плачут по волосу…
А хочешь, я к тебе приеду?
Не знаю точно, пусть к обеду.
Ну, ничего, я подожду,
как рыба снулая во льду,
под козырьком и у подъезда…
А вот ещё, проходят в декабре
без света и метелей три недели
и странная Луна горит во мгле,
а остальные звёзды потускнели…
Целовала Люба Васю в губы.
Говорила Люба: «Нету больше сил,
я хочу поехать на Арубу,
если нет, хотя бы в ИзраИль!»..
Не пробивая тысячами лун
Завешенные ночью горизонты,
Не замечая, что давно уже смешон,
Хотя бесстыдных мыслей есть до чёрта…
У солдата хватит терпения достоять до утра
Не вступать с командиром в прения, на хрена ему кобура,
Если в ней огурец и луковка, а мерзавчик сидит в сапоге…
Ну да, я же забыл, у тебя пятница.
Неделя закончилась, упирается как рак, но пятится,
открывая простор фантазии.
Пятница — день эвтаназии…
Я не пишу стихи. Это стихи пишут меня. Каждый раз открывая мне что-то новое.
Вовсе неважно — это конец мая или начало декабря, это что-то роковое или попсовое…
По правилам не получается. Отходят воды и вода
течёт, течёт, но не вмещается, ни в два ведра, ни в берега.
По ней плывут плоты-спасатели и ходят-бродят корабли,
несут фамилии писателей, на мачтах Эльмовы огни…
Обещал себе – не писать всякую хуйню.
Типа стихов с рассказами.
Если уже вышел с утра на войну,
пиши про сумочки с стразами…
На Рождество холодные дожди идут всю ханукальную неделю,
и бродит под дождём Салман Рушди — его читают персы и евреи…
Ну что, завтра в путь.
Сумка собрана. Футболки, носки, трусы, книга,
электронный мусор. Не суть.
Хочется вернуться на колеснице, запряжённой квадригой…
Споёшь мне на прощание?
До свидания.
До первого или до последнего?
До зимнего или до летнего?
А может до демисезонного…
Я устал летать, нарезать круги над багровой крышей твоей хрущёвки. У меня кипят от кругов мозги, а от боли крыльям махать неловко…
Что там за шум? Что там за стенкой?
Кто там стучит, задевая коленкой
стулья и кресла, столы и трюмо?
Азбукой Морзе — старость дерьмо.
Мы захватили банки и почту…
Читай меня между строчек.
Там, между строчек, я непорочен.
Не вымазан в краске свежих букв,
отзывающихся на кнопок стук…
Я помню, лет сто назад учили меня танцевать. Нельзя сказать, что я был этому очень рад.
Я был ленив, мне было двенадцать лет, и я постоянно думал: «Когда же обед?»..
А солнце дышит из последних сил,
Цепляется за синеву лучами,
Но льют дожди, злодеи-янычары,
Прорвавшиеся в неприкрытый тыл…
И опять не место, и не время
говорить о чувствах. Не весна.
Небо снегом опростало бремя,
облаками хлопает со сна…
Ковыряю ботинком падшие листья.
Что ж эта осень, все длится и длится
До поздней, не тёплой апрельской весны.
Мы были с ней до конца не честны…
У меня остались от времени осколки стекла и кучка песка.
У нашего рода-племени за спиной всегда горе, а в глазах тоска.
Мы соблюдали заповеди и собирали камни, а они сгорели в печах…
Ты в этом доме даже не прописана
и венский стул в прихожей не стоит,
и наискось, неровной биссектрисою
твоё пальто на стуле не лежит…
На третий месяц после расставания
она решила, что пришла пора
сходить куда-то, даже на свидание,
чтобы потом позавтракать с утра…
От тебя никаких новостей.
Не приносят из лесов и полей.
Карантин у людей.
Карантин у сорок и у их хвостов.
Чумка и токсоплазмоз у собак и котов…
Здесь ещё пахнет осенью,
А где-то уже метёт
И укрывает прошлое,
Нет, убивает влёт…
Ему важнее даже не любовь,
А предисловие, предчувствие начала,
Игра понятий, разносолы слов
И наглухо закрытое забрало…
Уже убрали в кучи листья. К тризне.
И птицы смылись, с мыслями о жизни,
От тлена к тлену, и все идёт по кругу.
А север ближе, чем казалось, к югу…
У меня третий день ночь.
И дождь.
И воды у машин по колени.
От лени и нежелания мокрых ног
я подъезжаю прямо к веранде и, мой справедливый и правильный Б-г…
Это ведь песни восточных славян, собранные по обрывкам куплетов из половецких степей, из хазар, Олегу не давших полезных советов…
Днепр сер. Так сливается с небом,
Что почти не понять, где вода
Заливает дождём его тело,
Разделившее на берега…
Что там у нас на небе?
Солнце, Луна, Большие Медведи,
ракеты, спутники, космический мусор,
Млечный Путь, рассыпавший мелкие бусы,
пара русских и американцев…
Эту историю мне пару лет назад рассказал прилично выпивший незнакомец в лаунже аэропорта Борисполь.
— Выпьешь со мной? — спросил он. — Я Сеня Гиршбойм.
— Выпью, — ответил я и тоже представился…
Да мне бы совсем немного.
Перебежать дорогу.
Полицейский посмотрит строго,
но не оштрафует. Поймёт, что надо
в неположенном месте. Третий день кряду.
Переход далеко…
У меня для тебя неплохие новости: я почти потерял чувство робости, а в придачу к нему чувство меры. Они не исчезли, но изменились в размерах…
Давайте бережно, срезая кожуру, старайтесь не затронуть плоть субъекта.
Кому нужны проблемы поутру и в пятнах сока свежие газеты?
А если это красный апельсин, то так похоже на кровавый завтрак…
Гонит ветер, гонит. Путает слова.
Говорит: «Не верьте, осень не права.
Все её рассказы — утренний туман.
Все её проблемы — сырости карман…
«В 1991 году меня, недозревшего подростка, увезли из города С., где началась война. Вот так просто, в XX веке. По улицам, где еще вчера мы с ребятами бегали в «казаки-разбойники», не разбираясь кто из нас грузин, абхаз или еврей…
Если будешь писать на моей коже — пиши стихи.
Они будут ни на что не похожи.
С левой руки…
Эта история произошла очень давно, в то время, когда Отто фон Бисмарк не был ещё канцлером империи, а всего лишь послом Пруссии в России и только-только заказал себе кольцо с надписью «Nitchewo»…
А дождь пришёл за одиночеством.
На полке, между гордостью и страхом,
он пыль сотрёт, как вытирают отчество,
да и отечество. Из праха смоет к праху…
Садится солнце и его зрачок
гипнотизирует, как дуло пистолета,
холодной сталью сгинувшее лето
и мягко нажимает на крючок…
Сыро и холодно. Сосед молотком отбивает на балконе восемь. И вроде в небе есть ещё просини, а всё равно — уже осень….
Как всегда, всё случается осенью.
Уже будут поля с проседью,
Уже будут мечты сложены
И разлуками переложены.
Уже птицы дома бросили…
Если ты вдруг переедешь и в субботу
ещё одной умершей точкой в пчелиных сотах,
не прошедшей природный отбор,
ослепнет окно, без лампы и плотных штор…
Ты знаешь, я, наверное, не буду
ждать чуда.
Бояться простуды.
Брать ссуды…
Не отвлекай меня вниманием —
и так в затратах семь минут
мне досчитает утро раннее,
а у него характер крут…
Мой милый друг, как обещал, письмом.
Так много слов, не передать Вотсапом.
Я надышался свежестью лесной
и сон вчера подкрался тихой сапой…
Эту историю мне рассказал Липман. Липман – это еврейское имя, хотя больше похоже на фамилию. В быту же его называют Лёня.
Лёня родился в Лиепае в 1947 году…
Говорят, что не будет толку,
что даже если подмешивать волку
траву и хлеб в его скудную пайку,
он не наденет спортивную майку…
Похоже, что поезд остынет, уснув на последнем пути,
заросшем ольхой и малиной в квадратах зелёных куртин.
К обеду закончится уголь и выльется в землю вода
и поезд, скончавшийся угорь, застрянет в кустах навсегда…
Когда-нибудь, утром, рано,
я разожму кулаки, чтобы вынуть руки из глубоких карманов
и в них, в карманы, а не в кулаки, ссыплется всё, как комочки муки
через грубое сито…
Смотри в окно. А вдруг
самолёт зайдёт на второй круг
и ты рассмотришь какая компания
и откуда. Швеция или Испания?..
Июньским полднем, до пятен соли просушены солнцем насквозь
Несёмся жарким лесом сосновым, плотно, виноградная гроздь.
Пятками гулко по тёплым корням, предчувствуя их глубину…
А вот, кому несвоевременные мысли?
О смысле.
О дыме, который коромыслом.
О жизни.
О кровавой тризне.
Которую непременно справим.
Вот только посылки отправим…
Небо серее серого, осень желтее жёлтого.
Лето отходит с первого.
Дождь прибывал к четвёртому…
Жизнь бывает довольно странной.
Прилипаешь к стеклу, глядишь,
чем их кормят, какой там манной?
За твоей спиной не Париж…
Вечер отлично сидит на плечах,
вязаный толстыми нитками.
Белые звёзды ползут по нему,
как ледоколы, улитками…
Эту историю мне рассказала тётя Галя Шульц в небольшом немецком городке Люнене около Дортмунда. Она плакала и говорила, что я похож на Борю.
Но сначала немного предыстории…
Хочется вытереть после дружеских рукопожатий с нерукопожатными руки обо что-нибудь, о шторы или даже о белоснежные льняные брюки…
Ты идёшь и море перед тобой отступает и набегает,
рассыпается мелкими и крупными брызгами.
Захватывает твои пятки, лодыжки, колени, бёдра, половой орган, каким бы он у тебя ни был, доходит до пояса, вызывая гусиную кожу на предплечьях и непреодолимое желание поссать…
В перевёрнутом снимке туфли и цветные носки
С птицами, наконец-то летящими вверх.
Брюки в синюю клетку, коротковаты и не узки,
На ногах, тонкости которых позавидует стерх.
Куртка из плащёвки, бобочка на три пуговицы…
Мне в шесть утра поднимет веки солнце,
Залив собой бесстыжие огни,
Но комары, кровавые пропойцы,
Напомнят нам, что мы тут не одни.
Что «ночь тиха и звёзды внемлют Б-гу»…
На маленький вокзал приходит маленький поезд,
похожий на игрушку, снятую с новогодней ёлки.
У машиниста в маленьком тепловозе есть совесть,
большая, как ушко стальной цыганской иголки…
Петя двоюродный брат моей мамы. В 1941 ему было двенадцать лет. Во время дороги в эвакуацию умерла его мама. Петя сам обмывал её и хоронил на степном кладбище где-то в центральной Азии. Потом он собирал по детским домам своих младших братьев и выносил на себе горячий хлеб из пекарни, где работал, чтобы кормить всю семью, включая мою маму…
Как я жил до того, как порывистый северный ветер
выдул всё, что скопилось под крышами старых домов
и стегал по платанам невидимой кожаной плетью,
унося из башки послесловия сбывшихся снов?…
Он каждый день умирал молодым.
Вставал, брил лицо, становился под тёплый душ
и, поскольку не верил в Мекку и дороги, ведущие в Рим,
стрелялся, ибо уверен был в переселении душ…
Бывает такое, писал стихи, или что-то на них похожее,
цеплялся за рифмы, как за куски «Титаника», и умолял прохожего
назвать любую к слову любовь, кроме крови, моркови и прочего,
а он предлагал бальзам для усов и конопляное сочиво…
Если выпало в империи родиться, как в ней жить, когда она без моря?
Если нет возможности отчалить под оркестр и вдовьи разговоры…
Главная героиня рассказала мне эту историю в Дортмунде.
История началась в конце пятидесятых годов в военном городке в Хабаровском крае, где папа Тамары, офицер-фронтовик, служил после войны. Тамара ходила в школу и там познакомилась с Олегом, сыном папиного сослуживца. Они начали дружить…
А со стихами что? А со стихами проза.
Им в голове мороз. И голова с мороза.
Залиты рифмы по уши цунами,
У строф промокли ноги. Сапогами
Не запаслись по записи в сельпо,
В котором зарешечено окно…
Блядь, все эти муки творчества.
Бессонные ночи и потом сонливые дни.
Всё происходит из одиночества,
после того, как цирк погасит огни,
слон снимает маску белого клоуна,
слёгшего с расстройством желудка…
Ты ошибаешься, если думаешь, что с тобой будет что-то другое.
Всё будет так же. Большое, плоское, незаасфальтированное поле.
Скамейки из посиневшей от страха или мороза средиземноморской сосны,
отполированные задами ожидавших здесь суда, с осени до весны…
Всегда нравилось выражение: «незаконная половая связь».
Оно будит воображение
и к нему масса рифм —
эта мразь,
боже, какая грязь,
давай залазь,
говорит, у неё экстаз…
Остановка автобуса. Выхода нет.
И табличка: “Лучше не ждать”.
С крыши сыплется ржавчиной хлипкая жесть
и царапины — “Светка блядь”…
Эта история моей семьи и я описал её в подробностях в книге «Дело номер».
Мои бабушка и дедушка познакомились в Киеве в 1928 году. Поженились. В 1930 деда по партийному набору отправили служить офицером-политработником в Житомир. В 1932 родилась моя тётя Кира…
Вечером, когда за домами садится солнце,
в соседних дворах начинают поливать траву.
Трава щурит зелёные глаза, узкие, как у сонных японцев,
и, поднимая нескошенные метёлки, пахнет, как на лугу…
Всё, что обещано — украдено,
закончилось с эпохой радио.
О чём теперь, какие нежности?
Маркони исправлял небрежности…
Зачем тебе солнце, если ты куришь «Шипку»?
Поджёг лес и над перевалом стоит коромыслом дым.
Оставайся в комнате, не повторяй ошибку —
не дай Б-г ты снова умрёшь молодым…
Эту историю мне рассказала моя мама. Она 1940 года рождения. И она помнит этого человека. Он приезжал в Житомир к моей бабушке Суре после войны.
Но всё по порядку…
Этим же утром, таким голубым
и ясноглазым, как дети поморов,
я видел яблони. Их белый дым…
За стенкой кашляют. Так глухо,
как будто локтем в барабан
стучит безумная старуха…
Мы познакомились в Мексике. Его зовут Эран. Он сефардский еврей. Израильтянин. Ему около 35 лет. После службы он уехал в Америку и живёт в Сан Антонио. Она американка из Чикаго, не еврейка. Ей лет 25 на вид. Тоже живёт в Сан Антонио. Её зовут Мэри…
Говорю, запасись свечами.
Сквозняки доведут дотла.
И темны города ночами,
а печаль, как всегда, светла…
Говорят, что сидеть надо долго.
Сижу. С чувством исполняемого долга.
А он всё не плывёт. Может быть, я что-то перепутал…
Я засыпаю с толстой книгой на груди. Не снимая очки и не выключая свет. Книга ночью прорастает в меня, запуская слова — крючки, а свет прорастает в рассвет…
Парня зовут Адир. Он американец из Бруклина, отслуживший в ЦАХАЛе. Мы познакомились в Мексике. Он…
Что тебе рассказать? Зачем тебе это и о чём ты всё время просишь?
О том, как мы строили бесконечную гать и рубили десятки просек?…
Если ты будешь приходить ко мне по ночам
и сидеть у моего изголовья,
проходить пальцами по сожжённым на солнце местам…
Это будет ранним утром.
Когда солнце ещё на соседней улице
играет с трёхэтажным домом.
А он жмурится.
И пускает зайчики солнцу в ответ…
Я вчера перешёл черту,
а сегодня готов границу,
не задумавшись, на лету,
небольшой такой, толстой птицей…
Слушай, я даже не главный герой на коне, читавший поэмы Пушкина, и не скрипач, умевший играть на одной струне, не я написал о Плюшкине…
Повернись к холодной стене, и не на правый бок, а на левый, закрывай глаза и тогда поймёшь, что лежишь на краю Ойкумены…
«Первый из вас, кто бросит камень».
Чьими устами?
Нет, ну вот прямо сейчас интересно, а что будет?
Я хочу попробовать! Слушайте, люди!
Там же ещё про собирать и разбрасывать. А разбрасывать — это же и есть бросать…
Пришло время написать о страхе. Я задумался. Знаю ли я, что такое страх?
Можно ли сказать, что то, что я ощущал несколько раз в моей жизни — это был страх?
То, что я ощущал, когда в семь лет тонул в омуте, захлебываясь от крика и воды, пока меня не спасла моя двоюродная сестра Таня — это страх?
То, что я ощущал, когда стоял с ножом у горла, смотря в белые глаза наркомана и чувствуя, как по спине катится ручеёк холодного пота — это страх?
К обеду количество тюленей на песчаном пляже становится меньше. Сначала уходят бронзовые детеныши, в сопровождении…
Если холодной, то лучше из кружки, эмалированной, с надбитым краем. В комнате двое — я и Пушкин, фотографией на стене, между нами нарды, сейчас сыграем…
Очень хочется забыть о себе. О себе в первую очередь. Вот, как в книге пишут — «наперекор судьбе», в маске комедии, перекошенной…
И вот ты думаешь — завтра суббота,
и можно дольше поспать,
в семь не надо вставать на работу,
покидая пустую кровать…