Такая смесь из книг и голых тел,
что не поймёшь кому и что оставить.
Тот, кто уехал, просто не успел
стереть на бело переписанную память…
Н Е О П У Б Л И К О М О Е
Ты, если помнишь, есть законы —
не сообщай, когда придёшь.
Я слышу бьющий в крышу дождь
и громкий монолог вороны…
Сергей Сергеевич Миздякин никогда особо не переживал по поводу своей фамилии. Хотя, как мы все понимаем, мог бы. Миздякины были рода не простого…
Когда-то всё у них было хорошо. Они стояли на площадях, улицах, в парках. Причём, некоторые из этих объектов градостроительства и культуры даже носили их имена…
Фишманы жили в доме на шесть семей напротив церкви, но в неё не ходили. Семён был евреем, а Диляра крымской татаркой. Он работал в соседней области и уезжал туда в воскресенье вечером, около семи часов, а возвращался по пятницам, после обеда…
Завтра утром я сыграл бы тебе блюз.
Беда в том, что я не умею играть и петь. Поэтому я смеюсь.
И мой голос хрипит, как ржавая жесть
на ветру, на углу, на грозу.
Это такая мелкая и детская месть
за непролитую по мне слезу…
Если верить, а верить придётся,
отбивая поклоны в окно,
что мы были всегда инородцы
и толкли дерезу в толокно…
Не открывай глаза, не выходи из зоны седьмого, фантастического сна, они зашорены и на спине попона, а за окном не осень, а весна…
Когда это всё закончится,
а это всё точно закончится,
я выйду из одиночества,
которому сотня лет
и вспомню тогда пророчество…
Я обещал тебе быть осторожным
и не трогать тебя руками.
Это чудовищно сложно.
Прекрасно. Местами…
Недомоганье не смогло —
недоуменье дотянуло.
Недостроителям углов,
похоже, голову надуло…
Это будет во вторник. Вот точно, во вторник.
В дверь постучат. Я вспомню: «Садовник!»
Но это вовсе не он.
Там будет стоять в трусах, пиджаке и с веслом
сэр Борис Джонсон.
Он скажет с британским прононсом…
Мне так хотелось сказать:
«Улыбнись, дура!»
Когда ты улыбалась, у тебя проступала натура,
та, которой уже не делают больше.
Губы, растягиваясь, делались тоньше
и на них становились невидимы трещинки…
И вдруг, ночью,
когда не видно звёзд из-за огней большого города,
не умолкающего вечно сигналящими машинами, визжащими скорыми, орущими детьми, ссорящимися соседями, собаками, лающими друг на друга и на людей, и ещё одной, воющей в доме напротив, как будто там кто-то умер, а проверить некому, лифтом…
Ты разбуди меня, если не будешь спать.
Если устанешь от книги, продолжающей врать.
Если замёрзнешь и не будет видно ни зги.
Или просто захочешь мне покрутить мозги…
Записываю буквами, а звуками не то
и жду, кто птицей стукнется в закрытое окно…
Там, где ты и твои друзья
нельзя:
— пить из горла
— дойти в полный рост до угла
— читать вслух Шекспира
— получить Нобелевскую премию мира…
Светает. И Луна без пятен —
отмыта солнечным дождём.
Я думаю, что точно спятил,
измученный коротким сном…
Хлеб не режу, ломаю кусками
и макаю в небелую соль.
Мы зачем поменялись местами?
Ведь у каждого разная боль…
И, если серьёзно, не думая о последствиях —
говорить правду и ничего больше,
то я прошу для них мор, холеру и бедствия,
чтобы там рвалось всё то, что тоньше…
Не писать, не жить, не чувствовать.
Это даже, возможно, к лучшему.
Быть или не быть? Свобода или, всё-таки, смерть?
Дай, Господи, успеть…
Короткое плечо — до дома и назад,
по средней полосе, не вытертой разметке…
Я птица в клетке.
Я мандарины в сетке.
Вывесите меня за окно.
Отправьте меня за стекло.
На свежий воздух.
На труд и на подвиг…
Да, надо было слушать не волхвов!
Они романтики, идущие по звёздам.
Им чем темней, тем меньше нужен кров,
над хлевом переложенный нахлёстом…
Всё по-простому,
без разных затей.
Будут простои.
Совсем без людей…
По понедельникам, по понедельникам
Мне хочется прослыть бездельником.
Бродить в халате по пустынным этажам,
Читать газеты из столиц соседних стран.
По понедельникам, по понедельникам,
Я стать хочу твоим подельником.
Держать весь день тебя за руку
И даже стать твоей подругой…
Проснись, проснись! Твой пятничный Шабат.
Приходит время говорить о главном.
Смиря гордыню повторять стократ,
что вера в Бога не бывает плавной…
Толкаю дверь с холодной медной ручкой —
пропахший пылью сумрачный подъезд
мне объявляет, что Оксана сучка,
а Витя производит то, что ест…
Когда взойдёт фонарь над перекрёстком,
похожий на желток и на белок,
я возвращусь на пыльные подмостки —
день не прошёл, а мне не вышел срок…
Если слушать ночами голоса о свободе
начинаешь считать, что ты ёбнулся вроде —
заливают за шкуру масло горькой карболки
и орут в репродуктор: «За околицей волки!»..
Всё точно станет на свои места. Шурупы в стены, и болтами притянут реки к основаниям моста, а Вию новые ресницы к векам…
Я видел море и видел горы.
Я шёл на запад для разговора.
Меня там ждал председатель Мао,
живой, с портрета в «Женьминь Жибао»…
Что у тебя с собой,
что у тебя в себе?
Если считать борьбой
надписи на стене…
Вы просили отдать вам должное,
сёстрам вашим всем по серьгам,
до предела дойдя возможного
без спектаклей и вечных драм…
Уже с утра заходит Солнце
и начинается закат.
Почти не щурятся японцы
на каменных растений сад…
Всё не долго и не надолго,
зависает на волоске.
Мимолётное чувство долга
исчезает водой в песке…
Снег ложится на снег и не тает.
Это просто зима. Гололёд.
В небе тонко на трубах играют,
провожая осадки в полёт…
Зинаида Соломоновна Гриншпан прислуживала в церкви давно. Туда её привела Мария Степановна, директор школы, где Зинаида Соломоновна работала учителем русского языка и литературы. Мария Степановна была женщиной суровой: бывший инструктор горкома партии, всегда в строгом костюме. А тут, когда партию отменили, стала набожной, крестилась и Зинаиду Соломоновну привлекла…
Здесь было всё. Пол, потолок и стены,
просторный эркер в полных три окна,
часы с кривой улыбкой Гуинплена
и странный стол зелёного сукна…
Под вечер стало холодней
и небо кроет серым крепом —
другое ждать зимой нелепо —
пора не выпавших дождей…
Очень грустно становится к вечеру.
Ухожу на закрытый режим.
Приведите товарища Стечкина,
за бутылочкой поговорим…
Дождь, нитевидным пульсом.
День, бесконечным серым.
Утром, попутным грузом,
я уезжаю первым…
Иван Ильич Телегин был обычным пенсионером семидесяти пяти лет. Всю жизнь он проработал рядовым бухгалтером в жилкомхозе в областном центре. Так что пенсия у него была, мягко говоря, небольшая…
По воскресеньям даты красным,
по четвергам не рыбный день
и хочется считать ненастной
любую тучу — просто лень…
Ну, правой, если левая короче,
чеканя шаг и топоча как слон,
а до рассвета половина ночи
и не понять, куда притопчешь днём…
В понедельник будет год,
а во вторник целых два,
как сажали огород —
некрасивые слова…
Упустил свой момент, не вышел.
Прислонившись щекой к окну,
я глазами скольжу по крышам
и не думаю, что усну…
А как же мы? Забыты и оставлены,
но в комнатах разрушенных домов
сырые окна не закрыты ставнями
и форточки сквозят поверх голов…
Выйти бы и покурить,
упершись в косяк плечом.
Терять разговора нить,
в принципе — ни о чём…
С мирры по капле,
с миру по нитке.
С неба по цапле,
цапле улитки.
Мне десятина —…
Под этим небом голубым,
подёрнутым слегка шифоном
текучих тучек перьевых
и матюжком над гастрономом…
Я внимательно прочёл первое предложение присланного Вами в нашу редакцию романа «Звёздная пыль».
Вы пишете: «Огромное красное Солнце вставало на Востоке»…
Над головой лохмотья облаков.
От крупных капель синяки на грушах.
Но не осталось больше чудаков,
кому охота эти капли слушать…
— Привет.
Сколько лет.
— Зим больше.
Ты где?
— Вчера был в Польше.
А сегодня в Житомире.
— Катаешься по миру.
— По миру — это когда в рубище и с сумой.
А я по миру. Хотя босой…
Белое вино вызывает чёрные мысли.
Дело не в цвете, дело в его количестве.
В дело вступают нечётные числа.
Ноль семь, магнум, жеробоам и другие величества…
А если мы уснём, то нас засыплет
сухим и мелким снегом, как песком
и день вчерашний превратится в тыкву,
а Дед Мороз утрётся париком…
Кто нас читает? Кому здесь нужны?
Остатки гарнира в тарелках страны.
Котлета по-киевски, корка хурмы.
Дедушка, дедушка, это не мы…
А здесь уже снег
и ёлки беременны ветром.
Проверяю свой бег —
сколько ещё километров…
Попробуй относиться несерьёзно
к тому, что я пишу и говорю.
Чего уж там, раскаиваться поздно,
а за грехи бросают по рублю…
Моя подруга Стелла сделала мне замечание, что в последнее время я всё чаще пишу грустные сказки. А на Новый год надо писать весёлые, подающие надежду. Мол, надежда умирает последней. Последней, но всё-таки умирает. Опять грустно…
Как-то очень тихо сегодня.
Как под Рождество.
Вечер. И ветер, уже в исподнем,
по улице, по пустой…
Жил-был один человек. Обычный вполне себе человек. Как все. Но была у него в жизни маленькая проблема. Его фамилия. Его звали Семён Нахуй. Нормальная, кстати, фамилия…
Все лица незнакомы. Все женщины милы.
Все празднуют победу, как будто бы с войны
вернулись генералы и большинство солдат
и завтра не в больницы, а строем на парад…
Придёт зима. Ты будешь мёрзнуть
и кутать ноги в тёплый плед.
Иди ко мне, пока не поздно —
на восемь бед один ответ…
И опять метёт всю дорогу.
Засыпает снегом дома.
Я, лицо задирая к Б-гу,
про себя говорю слова…
Князь Пётр Николаевич Обнорский очень не любил ездить на далёкие расстояния зимой. Тем более такой зимой. Снег шёл третью неделю кряду и засыпал, казалось, всю Правобережную Украину по самые соломенные стрехи крестьянских хат, превратив их в живописные сугробы, как на картинах молодого студента Императорской Академии художеств Юлия Клевера…
По тёмной длинной лестнице,
стирая лак перил,
идут разлуки вестники
с недетских именин…
Ты не знаешь, но это всегда была я.
Это я кричала: «Змея!»,
когда ты притащил ужа в класс.
Это была я, когда у тебя в первый раз…
Киевское время шесть часов восемь минут.
В этот час Мазепа уходил за Прут,
Скоропадский садился в вагон.
Янукович вызывал ОМОН.
«Алло! Кто говорит? Слон!..
Другие берега, другие города.
Другие женщины не ждут, но провожают.
Но вовсе нет еще вернувшихся сюда.
По крайней мере, я таких не знаю…
А я не пел. Ни голоса, ни слуха.
Посвистывал, фальшивя, «Соловья»
и, исподлобья, лысая старуха
из форточки смотрела на меня…
Туман, туман.
Над городом парит подъёмный кран
Невидим. Но мигают красным лампы,
над серым, так похожим на эстампы…
Да нет, не пьянствовать, а так любить друг друга, как любят братья, не как сёстры —
там сложнее.
А так, чтоб не нужна была железная кольчуга, и тысячи застёжек против сердца…
Живу и сплю в предчувствии зимы.
Окно открыто и под утро зябко.
По лестнице спускаются слоны,
тихонечко, практически украдкой…
Кассета МК-90.
Всё без затей.
Вставляешь в правую шахту и нажимаешь «Плэй».
Сначала треск, смех, потом голоса.
И странный шум, как будто возле микрофона оса…
На скатерти пятно
от красного вина.
А если не вино,
то чья тогда вина…
Если просишь смерти, то быстрой.
И пусть потом уберёт чисто.
Вымоет пол. Сотрёт отпечатки.
В дальний контейнер сбросит перчатки…
От тебя никаких новостей.
Не приносят из лесов и полей.
Карантин у людей.
Карантин у сорок и у их хвостов.
Чумка и токсоплазмоз у собак и котов…
А потом? А потом он умер.
Он так был изначально задуман,
чтобы из праха в прах, из воды в воду,
из свободы жить в уходить свободу…
Скоро, скоро станет холодно,
а в прозрачных облаках
кличут, кличут зиму вороны
развалиться на домах…
Города нет. Город в обед
медным накроется тазом.
Старый абрек Махмуд Пересвет
сгинет от чумки и сглаза…
Сара Бернар позвонила утром.
Пинчер скулила на заднем фоне.
«Ну да, я жила с одним придурком,
он проверял мои телефоны…
Проживая жизнь, пропивая время,
пропуская дни по безналу в ночь,
мы с тобой вдвоём нелегалов племя,
мы идём с тобой от истоков прочь…
Помнишь, я рассказывал тебе о пинчере, Саре Бернар?
Её хозяйка любила французский нуар,
брют, шоколад, но молочный.
И, говорила, что меня. Среди прочих…
Охота жить и к перемене мест
не требует особенных усилий.
Вот только небо из ванили станет синим,
зачёркнутым стрижами в перекрест…
Время, сжавшее ночь в пружину,
разжимается в пять утра.
Снились жёлтые апельсины.
И оранжевы, как жара…
Всё идёт по расписанию.
Был обед и тихий час.
И часок есть на заклание —
как баранов режут нас…
Выключи свет.
На улице, в подъезде, в коридоре, комнатах и холодильнике.
Белого света нет.
Твой голос в моем будильнике…
А если бьют, то всё-таки своих.
Свои не отвечают понапрасну.
Им обещали истин, но простых,
любви до гроба, хворой и несчастной…
В нашей школе есть ночная смена.
Там собрались те, кого не жаль.
Кто не курит — море по колено,
кто закурит — от колена сталь…
давай сыграем мизансцену,
в которой я не твой герой,
а ты, спокойная, как Лена,
смыкаешь волны надо мной…
Пересохшее горло. Пересохшие вены.
Я сегодня под солнцем. Но сегодня не первый.
Реактивное лето облетает пожаром.
Пахнет тлеющим торфом. И его перегаром…
Я вышел утром. Утро было
прогнозам всем наперекор.
Оно зашло в мой город с тыла,
ещё без солнца, тать и вор…
Пропустил своё — улетай скорей,
пока в небе есть генерал Покрышкин.
Ты вчера считал, что Икар еврей,
а он просто был идиотом, Мышкин…
Что там за лесом? Не видать ни зги.
Не выйдя из дому не знаешь правду.
Песок дороги съест твои шаги —
их заметут еловых фраков фалды…
Помнишь, я рассказывал тебе о Саре Бернар?
Маленькой злобной суке пинчера, не пекинеса?
Она лаяла на птиц и рвалась с поводка, как на пожар,
а мы с тобой только что вышли из серого леса…
Девушка Вера брала всё на веру.
И алкоголь, и кавалеров.
После того и после другого
много о ней шло разговоров…
Ну, вот, мой мальчик, собирайся в путь.
Ночь на вокзале нагоняет жуть
стреляющими на похмел бомжами.
А что же будет с Родиной и с нами?..
Ночью, с пятницы на субботу,
когда нельзя ни петь, ни писать,
брать домой с работы работу,
ругаться матом, причём здесь мать?..
Если утро проснётся и уйдёт за границу,
станут петь по привычке идиоты и птицы
о любви и разлуке, о еде и о смерти,
охуенно красиво — безголосые черти…
Здесь полно людей.
Чемоданное.
Полоса огней —
это главное…
До вторника дожить как до Голгофы,
встречая незнакомых по пути,
ещё живых, ещё до катастрофы
и с ними чушь прекрасную нести…
Мне снился кошмар,
что я сталевар,
стою на отливе чушек.
Но я заболел,
прийти не успел
и будет страна без кружек…
Я думал пронесёт. Не пронесло.
На зиму забивают в долгий ящик.
Гребчиха сложит длинное весло
и пионер опустит горн трубящий…
А там, где жили, убыло людей.
Всё время сокращают почтальонов
и, кажется, в неделе меньше дней,
а если выходить, так на поклоны…
Он молчалив.
Сидит в тени олив
и отрицает формулу любого,
кто утверждает — первым было слово.
А если да, то слово было Б-г…
Если курить, то с фильтром,
если дышать, то без.
Водку запили сидром,
просто попутал бес…
Темно и сыро. Сыро и темно.
Поэтому в гостинице нельзя открыть окно,
а вовсе не из-за готовых прыгнуть.
Нет подоконника. Босые ноги стынут…
Почти, что Гамлет.
Почти, что Пастернак.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси…
У каждой женщины должна быть коса —
до пояса или наперевес.
У каждой женщины должны быть глаза —
в них смирение или бес…
Представь себе царя Соломона, молодого и кучерявого, который пишет у подножия трона стихи, повторяя: это всё от лукавого…
над головой ни тучи, ни знамения,
ни солнцем осиянного креста
и даже нищих нет у заведения,
куда вы все задвинули Христа…
Нам суета суёт полтинники
и медным вкусом по губам.
Когда мы будем именинники
разделим ровно пополам…
Не оглянуться. Там, в других пределах,
где имена и отчества прошли
мы стали просто Божьим новоделом
по образу его на раз, два, три…
Проснулся рядом — непреложный факт.
Ты спишь ещё. Я надеваю джинсы
и вспоминаю наш вчерашний акт
после вина и слёз невинной брынзы…
Если у бабушки были бы крылья, она была бы бабочкой.
Если у бабочки была бы авоська, она была бы бабушкой…
Запиши на стенке белым мелом
или на листе карандашом —
всё, что этим августом поспело
по квартире носят голышом…
Мои сны очень похожи на пустынный такыр,
с трещинами пересохшего времени,
а в каждой такой трещине свой, особенный мир —
с муравьями, змеями, сухим семенем…
Мне, кажется, уже пора
зачёркивать и жечь страницы.
Благонадёжен был с утра ты,
а к ночи перешёл границы…
Так далеко от родины,
но ностальгии нет.
И если жить — свободными —
и быть, не умереть…
Там, за калиткой улица узка,
как море между Сциллой и Харибдой,
на ней просыплют крошки табака
вокруг стволов зелёных эвкалиптов…
Всё не вовремя. Всё не в масть.
Ночью день и все кошки серы.
Коготок увяз — не пропасть,
а за пропастью староверы…
Из любых двух зол выбирай главное,
похожее на зайчиху из плюша.
В зайцах из плюша всегда есть тайное,
а ещё большие глаза и уши…
Недавно, совсем недавно,
всего в без четыре три
отплакала Ярославна
и, ключ провернув в двери…
Летом меня здесь не будет.
Я возвращаюсь к зиме.
Встретят собаки и люди —
эти себе на уме…
Если писать, то портвейном —
скатерть пускай в острова.
Были же реки кисельны,
из пирогов берега…
Такие новости, такая суета,
что хочется опять заснуть с утра,
не открывать глаза и до полудня
проспать свой самолёт, автобус, судно…
Мне кажется, что этот год прошёл,
как скорый ночью, щёлкая на стыках.
Налево степь, похожая на стол,
направо лес, с его звериным рыком…
Мне сказано — не место и не время,
не замечать дожди и сквозняки,
учитывать количество евреев,
читая текст предпраздничной брахи…
На перекрёстке Петёфи и Ракоци,
не посмотрев украдкой на часы,
она спросила: «Ну, ты хочешь трахаться?» —
непринуждённо перейдя на ты…
Он не любил в презервативе,
она не любила цветы в целлофане.
Они познакомились в сильный ливень.
Он был в пальто, а она в панаме…
И жизнь, и поле перейти
по снегу и по глине,
и чушь прекрасную нести,
от веку и поныне…
Такая в воскресенье тишь да гладь,
что хочется себя взорвать,
забрызгав стены, пол и потолок,
чтобы потом спросили: «Ты же смог…
Чумацкий шлях прекрасен в своей млечности
и осыпается серебряным дождём
и, преступленьем против человечности,
мы по нему когда-нибудь уйдём…
Когда Тургенев не искал в песке
сокровища, в пасхальную неделю
зарытые французами в Москве,
на малой родине и плакал фастум гелем…
А по последней сводке метео,
соврёт же, впрочем, как всегда,
дождь разольётся в четверть третьего
и в воду упадёт вода…
Скажи мне, что тебе читать
с утра и до заката
скажи мне, что тебе отдать
чтобы запомнить дату?..
Моё пальто с весёлыми полосками —
скамейка крашена в зелёный цвет.
А было серое, совсем неброское,
дождям и градинам смешной ответ…
Я песню пел без слов и без мотива.
Я пиво пил, а после пИсал криво.
Или писАл, в слова сбивая слоги,
и расставлял щитами вдоль дороги…
Если долго идти на север,
обязательно будет юг.
Если зёрна делить от плевел,
от друзей отделить подруг…
Из простых мы выбираем сложных,
часто неуверенных в себе.
Тех, которым оставаться можно
шрамами, добытыми в борьбе…
Худая блондинка с маленькой грудью
спросила меня: “Знаешь, кто судьи?
С кем я ходила вчера на обед?
Кто научил меня делать минет?”..
отпустив раскалённой крыше
за грехи и кошачьи лапы,
мы взлетаем платанов выше,
уходящие по этапу…
Отворите мне веки, распустите ей косы,
мы давно уже голы, мы давно уже босы…
Если буду читать тебе стихи, то мои любимые.
Это значит не свои, а чужие, красивые и не длинные.
И только такие, от которых у меня захватывает дух.
А ещё у пары старых друзей и почти всех общих подруг…
Посмотри рано утром соседке напротив в окно.
Она сушит в ванной феном мокрые чёрные волосы.
Она чувствует, что ты «большой брат» за стеклом,
а у неё присутствуют тонкие незагорелые полосы…
А знаешь, как хочется
тепла и одиночества.
Вот именно в таком порядке.
Тепло — это плацебо в облатке…
Усталый дождь идёт с шести утра и заливает грязные машины. Нет ни кола у ливня, ни двора и он продрог, как уличная псина…
Кто ты, зачем ты пришла на поминки
в чёрном пальто и цветастой косынке?..
Меня забудут очень быстро
и только камешки твои,
водой омытое искусство
мне сосчитают точно дни…
Да что ж тебе? Ответ? Какой? Да я бы сам хотел ответить,
как на уроке малым детям, что счастье есть, а что покой…
Ты помнишь, мы с тобой спорили?
И даже почти поссорились,
обсуждая вопросы любви
и чем она отличается в Киеве и в Сомали…
Небо так долго синее,
что дни кажутся ещё более длинными,
не переходящими в короткую ночь…
Да это всё такая ерунда,
помноженная на сутулость неба,
и кто тебе сказал, что нам сюда,
не попросив купить вина и хлеба?..