Будешь накрывать стол первого мая — оставь для меня место.
Только не надо никому объяснять для кого.
Муж подумает, что это для покойного тестя,
возьмёт за руку и скажет: «Ничего, ничего!»..
Н Е О П У Б Л И К О М О Е
Вопросов нет, но есть ответы.
Я точно знал, где будем летом.
Я точно знал, что будет осень,
когда подсолнух будет скошен…
Уходи, не прощаясь, не хлопая дверью.
Будь внимателен, в подъезде сквозняк.
Лампочка без плафона проследит за тенью,
вдруг ты сделаешь не то и не так…
Чёрные пальцы в метках газет.
Не объясняй мне, что это офсет.
Не уверяй, что свинцовая пыль
С бумагой сгорят, свернувшись в фитиль…
Стараюсь быть похожим на тебя,
На вещь в себе, в заклеенном конверте.
Остывшим сургучом углы скрепя,
Ты завещание: «Вскрывайте после смерти»…
Уже давно, закрытыми глазами
Уставившись в высокий потолок,
Произношу неслышными словами
Бесцельный и ненужный монолог.
Я точно часть судебного процесса…
Слушай, ну как ты? Вроде бы всё окей.
Но становится рядом меньше людей.
Всё больше трамваев уходят в депо,
мутней от дождей лобовое стекло…
«Ну что, пацаны, сожгли, наконец, индейца», —
сказал самый старший и вытер ладонь о штаны.
А правду сказать, веселое было действо,
почти как победный банкет после конца войны…
Глубокой ночью, когда я не сплю, примерно с часу до двух,
у меня снова вопрос, а во рту ощущение меди.
Существует ли вообще этот невидимый святой дух,
всем известного уравнения неизвестное третье?..
Я в домике. На небе сомики
и развевают рты на Млечный Путь.
Их ловят на мормышку утром гномики
и продают на вес, кому-нибудь…
Что тебе ещё, кроме прописки на красном холме,
осыпающемся комками сухой глины?
Она прокалена мной на медленном жёлтом огне
от неё запах погибшей в пустыне псины…
Буду писать тебе. Из далёкого далёка.
Где синие сосны и оранжевая река.
Где, каплями, дождь из птичьего молока.
Буду смотреть на тебя из высокого высока…
Ти забажала зранку вірш
і тихо-мирно поруч спиш.
Мабуть, його не буде,
бо я шукаю рими всюди
та й не знайду. Квітнева ніч…
И вот под утро уже, под утро,
когда небо чёрного перламутра,
когда звёзды яркого серебра,
ты, вышедшая из моего ребра,
тронешь лоб своими детскими пальцами…
А если вдруг подумать обо мне,
то надо рисовать, как Пушкин, в профиль,
и, если загадать меня себе,
то надо заварить армянский кофе…
Налей мне рюмочку,
не тискай сумочку,
я ничего оттуда не возьму.
Я сыплю шутками
и прибаутками,
но до сих пор понять я не могу…
— Слушай, а где он? Куда он делся?
— Откуда я знаю? Он всегда что-то делал не совсем так, как ему говорили.
— Да, действительно.
— Ты помнишь, ему сказали выйти в окно, а он вышел в дверь?..
Нарежешь хлеба крупными ломтями
и колбасы с избытком чеснока.
Нальёшь две рюмки с тонкими краями,
щербатые, как лёд, наверняка…
Если ты веришь мне, то просто дотронься до моей руки.
У неё сухая кожа, похожая на пергамент,
как у ящерицы, у которой движенья легки,
она стоит на пуантах, как соломинка, пока не завянет…
Часов в девять вечера Он окончательно понял – Она не придёт.
Они договорились в пятницу, когда прощались, что в субботу у них ужин в семь. Утром Он пошёл на базар. Купил сизые крымские помидоры, маленькие огурцы с пупырышками, грецкие орехи. Ещё фрукты – абрикосы и армянские персики. И, конечно, утку. Дома у была бутылка шампанского, привезенная из командировки в Одессу, и компот без сахара, сваренный из яблок, груш и абрикосов, оставшихся с прошлого похода на базар. Начинив утку гречневой кашей с грецкими орехами и засунув в духовку ещё в пять вечера, Он внимательно следил, чтобы она не подгорела, и каждые 10-15 минут поливал её собственным соком со дна противня. «Утка и сама на минутку», – подумал Он сейчас, отрезав себе ножку и усевшись за стол в одиночестве. «Вот сама на минутку у тебя-то и не получилось, – сказал Он вслух. – Интересно, почему?»..
Если тебе одиноко,
как трём тополям на Плющихе,
как реке Ориноко,
впадающей в неразберихе…
Брат, скажи, так кто же ты по паспорту?
Каин или Авель? Разберись.
ДНК не добавляет ясности,
даже если делать тест на бис…
Я жду темноты, чтобы не стыдиться записывать свои мысли.
В темноте не поймёшь, они безобидны как у мышей или агрессивны, как у крыс. Ли-
бо легки, как касания крыльев летучих мышей. Слышен их сухой шагреневый шелест…
Не будет никакого продолжения.
Я каждый вечер вывожу баланс к нулю,
Осуществляя жертвоприношения
Богам своим, которых так люблю.
..
Да из меня какой уже герой?
Как в грехе свальном, годы кутерьмой
и лица не забытых мною женщин.
Лет больше, памяти всё меньше.
А листья падают не осенью, весной…
Меня сбросили с парашютом
с рейса Токио — Астана
Мне сказали, что тут уютно,
не распахана целина…
Повторяю себе, что я здесь абсолютно спокоен.
Повторяю, с утра, пока плотно закрыты глаза,
Я уверен в себе, я почти императорский воин,
узкоглаз и велик, как монголо-татарский мурза…
Да, всё хорошо. Здоров.
Я просто звоню, чтобы сказать, что потерял твой номер телефона.
Да-да, я понял. Больше не буду. Особенно ночью, когда все спят. И он, и дети. Извини…
В голове сквозняк и полнолуние.
Скудный стол накрыли на двоих
и Набоков выпивает с Буниным
за меня, но я уже привык…
Всё меньше нас, сидевших на трубе
и с водостоков свешивавших ноги,
подобных воробьиной голытьбе,
с которой голубям не по дороге…
Да что тебе с того, что я не пил,
а слушал, улыбаясь в бородёнку?
Я столько видел, что почти забыл,
как кое-кто встречал по одежонке…
Это плохое время
для не плохих людей.
Это плохое семя,
а из него пырей…
Я читаю вслух чужие стихи, похожие на медленные чужие молитвы.
Они плотные, как украинский хлеб и их можно резать опасной бритвой,
отделяя толстые ломти пяти буханок для четырёх тысяч голодных людей,
а ещё их можно превратить в вино, так необходимое в окончании дней…
«Идите на хуй», — так сказал пророк,
видать давление подпрыгнуло от гнева.
Хотелось больше, видимо, не смог
и сплюнул горько через правое налево…
Не пей, не пей, козлёночек, воды,
накачанной неуглекислым газом.
Я вырву волос из короткой бороды
и накручу на палец, как проказу…
Странная страна.
Первая струна.
Снег идёт косой,
мокрый и босой.
Падает дождём.
Если подождём
уплывёт водой…
У твоего седьмого неба второе дно.
Именно оттуда течёт вода и идёт снег.
Там живут те, кому все равно,
какое ты животное или какой человек…
У ночи-старухи
в голове перестуки.
С утром общая стенка.
Ждёт пересменку.
Не спит.
Не храпит…
Так всё-таки весна.
Ночь вымерзает тонким слоем льда
и улица по-прежнему тесна
для едущих машин, когда…
Раздайте сёстрам серьги и мечты —
наградой за безбрачие и веру,
что мы придём из вечной мерзлоты,
готовы на любовь и полной мерой..
Пойдём гулять вдоль тысячи домов, заглядывая в окна сквозь гардины, ловить кусочки чьих-то фраз и слов, не понимая больше половины…
Давай сядем за стол и поговорим.
О чём? Да какая разница.
Например — возьмут ли голодные варвары Рим?
Мессалина блядь или проказница?..
Они познакомились в Вене. Собственно говоря, не в Вене, а в венском аэропорту. Даже уже не в здании терминала, а в самолёте. У Ильи в Вене была короткая пересадка на пути из Кёльна в Киев, куда он летел на выходные, на день рождения товарища…
Раскланяюсь. Мне так болит спина,
что как бы не свалиться на колени.
И голове, нетрезвой от вина,
должно молчать, не надо откровений…
Я чув тебе. Тоді твої слова,
мов сніг спадали на сивії скроні.
Тим попілом покрита голова
схилялась, як стара верба в долоні…
Так я же и не думал, не гадал,
рассматривая пятна от вина,
похожие на озеро Байкал,
что рядом где-то станция Зима…
Через три часа по полуночи,
когда люди и кошки спят
в голове моей слово Унеча
повторяется двести крат…
Мои шаги в доспехах командора
звучат как реквием. Им эхом метроном.
А донья Анна, яблоко раздора,
ушла за грушей в ближний гастроном…
Послушай, бро,
молчанье золото, а рифмы серебро?
Как мошки бьются в освещённое окно
и налипают на стекле слоями,
но вовсе не советскими рублями…
Я не вспомню тебя — фрагменты лица, грудь и ноги. Шея, детский пушок на висках. И купейный вагон на ухабах железной дороги.
Киев — Донецк, «Уголёк», был такой ночной скорый поезд.
Мне главное было впрыгнуть в вагон и отъехать от перрона, в тамбуре, стоя…
А в стихах твоих снег, по утру ещё белый,
ни кошачьих следов, ни окурков, ни зги.
На подъездах написаны устричным мелом
номера, чтобы легче считались шаги…
Когда у тебя найдётся время прочесть всё то, что я написал тебе,
ты начнёшь читать второго апреля, а закончишь где-нибудь в октябре.
В апреле, когда утром ещё мартовские сумерки и почти не цветут цветы,
и до ноября, когда все они почти уже умерли, кроме хризантем и куриной слепоты….
В Париже утро. Комендантский час
закончился и руки пахнут кофе.
Осталась пара булочек для нас
в ковидом опрокинутой Европе?..
Париж. Десятый. Ветер сносит крышу.
У Эйфеля в глазу соринкой дождь.
И плачет в Гран Пале Лотрек, неслышно —
к Эль Греко люди — графу острый нож…
Ну, вот, идёт. Его придумал бог.
Встряхнул усами, вызывая ветер
«Трах-тибидох, сынок, трах-тибидох!» –
и закидало белым снегом вечер…
Проснулся в шесть утра.
Вчерашний снег лежит.
И не темно в дворах —
сверкает и искрит…
Что мне ваш снег, прожить январь и плакать под стук дождя по черепицам крыш.
Марш Мендельсона сочетался браком с Мишель Гуревич. От неё не спишь.
По улице булыжные остатки империи отстукивают такт…
У тебя ещё было время задремать на моём предплечье перед тем, как в опасном крене выйти той, что уже далече, выйти той, что уже не рядом, потому что увёз «Икарус»…
Налить, налить вина и плакать, роняя капельки в купель, рабы так выжимают страхи, когда июньский коростель, похожий внешне на цыплёнка, чуть меньше, тоже не летун, а бросится тебе вдогонку, не остановишь, грозный гунн…
Чётче, пожалуйста, выговаривай чётче, не глотая слова и абзацы.
Ты сейчас говоришь, как напившийся лётчик — пристегнуться и привязаться…
Что ты там пишешь своим крупным почерком,
Без интервалов и запятых?
Ты называешь всё это творчеством,
Путаясь в рифмах и ритмах чужих.
Что ты шифруешь в врачебных каракулях,
Заготовляя диагнозы впрок?..
Он говорил, что это всё пройдёт.
Конечно, не как цвет с уставших яблонь,
Но точно вместе с веком утечёт.
И далеко, за горизонт бескрайний…
А сегодня уже среда
и летают белые мухи
вниз, до третьего этажа,
собутыльниками разлуки,
обещая зачем-то грусть…
Мне пишет девочка из снежного Иркутска,
Где был расстрелян адмирал Колчак,
Что у неё к стихам большое чувство,
А по ночам необъяснимый страх…
Распределение ролей.
Практически всегда еврей.
Буряты воплощаются в китайцев.
И в таек переделывают тайцев…
Я не видел, как они уходили.
Навсегда, будто бы здесь и не жили.
Будто бы не было этих местечек,
Не одевали невестам колечек…
А хочешь, я напишу о тебе стихи?
Нежные такие и ласковые.
Они станут народной песней. И старики
будут петь под бандуру, растягивая гласные,
глядя в небо слепыми глазами и представляя себе тебя…
Перенесёшь? Смотри, не проливай
свою обиду — выжжешь незабудки,
а главное — вон, за углом трамвай
и остановка возле айсоровской будки — …
Приходит время тише говорить,
идти вперёд на голоса и звуки
к воде и, наклонившись, долго мыть,
в чернильных пятнах и морщинах руки…
У меня с собой только трения.
У меня не хватает терпения.
Каждый день веду партсобрание
от полночи до утра раннего…
Жил был один купец старенький.
Было у него три дочки: Марья, Дарья и Варенька.
Собрался он в путешествие
И решил подойти к делу ответственно…
Точное время два часа двадцать шесть минут.
Надо спать, а то увидят свет и войдут,
с запахами искусственной кожи и дешёвого одеколона
те, кому положено. Имя им легионы…
Я недавно задумался, что будет, если
— вдруг остановиться на том месте, где подумал об этом.
Зимой, за рулём машины, в сильный дождь или летом,
двигаясь с тяжёлой сумкой на пляж…
Давай разделим пополам
всё, даже то, что неделимо.
Сожжём неопалимый храм,
недаром строен из купины…
Сегодня обещали проливные дожди. Было даже штормовое предупреждение. Но поступила, видимо, команда «Жди!», или кто-то выстрелил на упреждение…
На потолке, решёткой старых рам
свет фонаря расчерчивает тени.
Куски осей, фрагменты диаграмм
за двести лет температур осенних…
Над страной, необъятной и вечно живой, крестят небо хвосты И.О.Ан-самолётов.
Кто сегодня восстанет и станет собой, недобитым, измученным Геродотом…
А ты, мой друг, когда уедешь,
под коврик положив ключи,
туда, где бесконечный вереск
дрожит, как огонёк свечи…
А хочешь, я не буду тебе звонить
и говорить его голосом?
Пусть это будет та самая нить.
Снявши голову, не плачут по волосу…
А хочешь, я к тебе приеду?
Не знаю точно, пусть к обеду.
Ну, ничего, я подожду,
как рыба снулая во льду,
под козырьком и у подъезда…
А вот ещё, проходят в декабре
без света и метелей три недели
и странная Луна горит во мгле,
а остальные звёзды потускнели…
Целовала Люба Васю в губы.
Говорила Люба: «Нету больше сил,
я хочу поехать на Арубу,
если нет, хотя бы в ИзраИль!»..
Не пробивая тысячами лун
Завешенные ночью горизонты,
Не замечая, что давно уже смешон,
Хотя бесстыдных мыслей есть до чёрта…
У солдата хватит терпения достоять до утра
Не вступать с командиром в прения, на хрена ему кобура,
Если в ней огурец и луковка, а мерзавчик сидит в сапоге…
Ну да, я же забыл, у тебя пятница.
Неделя закончилась, упирается как рак, но пятится,
открывая простор фантазии.
Пятница — день эвтаназии…
Я не пишу стихи. Это стихи пишут меня. Каждый раз открывая мне что-то новое.
Вовсе неважно — это конец мая или начало декабря, это что-то роковое или попсовое…
По правилам не получается. Отходят воды и вода
течёт, течёт, но не вмещается, ни в два ведра, ни в берега.
По ней плывут плоты-спасатели и ходят-бродят корабли,
несут фамилии писателей, на мачтах Эльмовы огни…
Обещал себе – не писать всякую хуйню.
Типа стихов с рассказами.
Если уже вышел с утра на войну,
пиши про сумочки с стразами…
На Рождество холодные дожди идут всю ханукальную неделю,
и бродит под дождём Салман Рушди — его читают персы и евреи…
Ну что, завтра в путь.
Сумка собрана. Футболки, носки, трусы, книга,
электронный мусор. Не суть.
Хочется вернуться на колеснице, запряжённой квадригой…
Споёшь мне на прощание?
До свидания.
До первого или до последнего?
До зимнего или до летнего?
А может до демисезонного…
Я устал летать, нарезать круги над багровой крышей твоей хрущёвки. У меня кипят от кругов мозги, а от боли крыльям махать неловко…
Что там за шум? Что там за стенкой?
Кто там стучит, задевая коленкой
стулья и кресла, столы и трюмо?
Азбукой Морзе — старость дерьмо.
Мы захватили банки и почту…
Читай меня между строчек.
Там, между строчек, я непорочен.
Не вымазан в краске свежих букв,
отзывающихся на кнопок стук…
Я помню, лет сто назад учили меня танцевать. Нельзя сказать, что я был этому очень рад.
Я был ленив, мне было двенадцать лет, и я постоянно думал: «Когда же обед?»..
А солнце дышит из последних сил,
Цепляется за синеву лучами,
Но льют дожди, злодеи-янычары,
Прорвавшиеся в неприкрытый тыл…
И опять не место, и не время
говорить о чувствах. Не весна.
Небо снегом опростало бремя,
облаками хлопает со сна…
Ковыряю ботинком падшие листья.
Что ж эта осень, все длится и длится
До поздней, не тёплой апрельской весны.
Мы были с ней до конца не честны…
У меня остались от времени осколки стекла и кучка песка.
У нашего рода-племени за спиной всегда горе, а в глазах тоска.
Мы соблюдали заповеди и собирали камни, а они сгорели в печах…
Ты в этом доме даже не прописана
и венский стул в прихожей не стоит,
и наискось, неровной биссектрисою
твоё пальто на стуле не лежит…
На третий месяц после расставания
она решила, что пришла пора
сходить куда-то, даже на свидание,
чтобы потом позавтракать с утра…
От тебя никаких новостей.
Не приносят из лесов и полей.
Карантин у людей.
Карантин у сорок и у их хвостов.
Чумка и токсоплазмоз у собак и котов…
Здесь ещё пахнет осенью,
А где-то уже метёт
И укрывает прошлое,
Нет, убивает влёт…
Ему важнее даже не любовь,
А предисловие, предчувствие начала,
Игра понятий, разносолы слов
И наглухо закрытое забрало…
Уже убрали в кучи листья. К тризне.
И птицы смылись, с мыслями о жизни,
От тлена к тлену, и все идёт по кругу.
А север ближе, чем казалось, к югу…
У меня третий день ночь.
И дождь.
И воды у машин по колени.
От лени и нежелания мокрых ног
я подъезжаю прямо к веранде и, мой справедливый и правильный Б-г…
Это ведь песни восточных славян, собранные по обрывкам куплетов из половецких степей, из хазар, Олегу не давших полезных советов…
Днепр сер. Так сливается с небом,
Что почти не понять, где вода
Заливает дождём его тело,
Разделившее на берега…
Что там у нас на небе?
Солнце, Луна, Большие Медведи,
ракеты, спутники, космический мусор,
Млечный Путь, рассыпавший мелкие бусы,
пара русских и американцев…
Эту историю мне пару лет назад рассказал прилично выпивший незнакомец в лаунже аэропорта Борисполь.
— Выпьешь со мной? — спросил он. — Я Сеня Гиршбойм.
— Выпью, — ответил я и тоже представился…
Да мне бы совсем немного.
Перебежать дорогу.
Полицейский посмотрит строго,
но не оштрафует. Поймёт, что надо
в неположенном месте. Третий день кряду.
Переход далеко…
У меня для тебя неплохие новости: я почти потерял чувство робости, а в придачу к нему чувство меры. Они не исчезли, но изменились в размерах…
Давайте бережно, срезая кожуру, старайтесь не затронуть плоть субъекта.
Кому нужны проблемы поутру и в пятнах сока свежие газеты?
А если это красный апельсин, то так похоже на кровавый завтрак…
Гонит ветер, гонит. Путает слова.
Говорит: «Не верьте, осень не права.
Все её рассказы — утренний туман.
Все её проблемы — сырости карман…
«В 1991 году меня, недозревшего подростка, увезли из города С., где началась война. Вот так просто, в XX веке. По улицам, где еще вчера мы с ребятами бегали в «казаки-разбойники», не разбираясь кто из нас грузин, абхаз или еврей…
Если будешь писать на моей коже — пиши стихи.
Они будут ни на что не похожи.
С левой руки…
Эта история произошла очень давно, в то время, когда Отто фон Бисмарк не был ещё канцлером империи, а всего лишь послом Пруссии в России и только-только заказал себе кольцо с надписью «Nitchewo»…
А дождь пришёл за одиночеством.
На полке, между гордостью и страхом,
он пыль сотрёт, как вытирают отчество,
да и отечество. Из праха смоет к праху…
Садится солнце и его зрачок
гипнотизирует, как дуло пистолета,
холодной сталью сгинувшее лето
и мягко нажимает на крючок…
Сыро и холодно. Сосед молотком отбивает на балконе восемь. И вроде в небе есть ещё просини, а всё равно — уже осень….
Как всегда, всё случается осенью.
Уже будут поля с проседью,
Уже будут мечты сложены
И разлуками переложены.
Уже птицы дома бросили…
Если ты вдруг переедешь и в субботу
ещё одной умершей точкой в пчелиных сотах,
не прошедшей природный отбор,
ослепнет окно, без лампы и плотных штор…
Ты знаешь, я, наверное, не буду
ждать чуда.
Бояться простуды.
Брать ссуды…
Не отвлекай меня вниманием —
и так в затратах семь минут
мне досчитает утро раннее,
а у него характер крут…
Мой милый друг, как обещал, письмом.
Так много слов, не передать Вотсапом.
Я надышался свежестью лесной
и сон вчера подкрался тихой сапой…
Эту историю мне рассказал Липман. Липман – это еврейское имя, хотя больше похоже на фамилию. В быту же его называют Лёня.
Лёня родился в Лиепае в 1947 году…
Говорят, что не будет толку,
что даже если подмешивать волку
траву и хлеб в его скудную пайку,
он не наденет спортивную майку…
Похоже, что поезд остынет, уснув на последнем пути,
заросшем ольхой и малиной в квадратах зелёных куртин.
К обеду закончится уголь и выльется в землю вода
и поезд, скончавшийся угорь, застрянет в кустах навсегда…
Когда-нибудь, утром, рано,
я разожму кулаки, чтобы вынуть руки из глубоких карманов
и в них, в карманы, а не в кулаки, ссыплется всё, как комочки муки
через грубое сито…
Смотри в окно. А вдруг
самолёт зайдёт на второй круг
и ты рассмотришь какая компания
и откуда. Швеция или Испания?..
Июньским полднем, до пятен соли просушены солнцем насквозь
Несёмся жарким лесом сосновым, плотно, виноградная гроздь.
Пятками гулко по тёплым корням, предчувствуя их глубину…
А вот, кому несвоевременные мысли?
О смысле.
О дыме, который коромыслом.
О жизни.
О кровавой тризне.
Которую непременно справим.
Вот только посылки отправим…
Небо серее серого, осень желтее жёлтого.
Лето отходит с первого.
Дождь прибывал к четвёртому…
Жизнь бывает довольно странной.
Прилипаешь к стеклу, глядишь,
чем их кормят, какой там манной?
За твоей спиной не Париж…
Вечер отлично сидит на плечах,
вязаный толстыми нитками.
Белые звёзды ползут по нему,
как ледоколы, улитками…