Будешь жить, встречая незнакомых
по одёжке — горе от ума.
Главное — не выходи из комы —
ночь нежна, а улица темна…
Н Е О П У Б Л И К О М О Е
Я много не прошу, но дай рассыпать
моё зерно, без кожи и костей.
Я кошек покормил вчерашней рыбой,
а пёс был сыт — вернулся из гостей…
Когда застрянет
Солнце, не спускаясь
по прихоти Исуса — не того,
тогда тебе поверю и раскаюсь,
прощу своих, но не твоих врагов…
Шапка моя по Сеньке — из под неё не льёт.
Если ударит громом — он меня не убьёт.
Молния если грянет — не перекрещусь.
Выпьете на поминках? Пусть это будет «Гусь»…
Оставите меня учить стихи,
читать Кабанова без знаков препинаний,
а выучив — податься в пастухи,
водить овец по тротуарам знаний…
Когда расставят все акценты
ты станешь точками над и
и разорвётся кинолента
на полуслове — «люб». А «ви»…
Дом проплывает судном, не суднОм,
а мы его, смешные пассажиры,
лежим, сидим, и ходим в нём вверх дном,
но, слава Б-гу, счастливы и живы…
Я видел небо в белые узоры,
наколотые золотой иглой
и головные облаков уборы,
за слоем растворяющие слой…
Догорит огонь и остынет дом —
приходи ко мне, посидим вдвоём
под холодный чай с ледяной халвой.
Вот тогда читай про себя, со мной…
Ждёшь, что она прочтёт,
текст, что тобой написан.
Это твой недолёт,
это хвосты, как лисьи…
Читай, читай, тихонько, про себя,
тебе одну известную молитву.
Твой толстый панцирь — тонкая броня,
как шелуха спиралью, острой бритвой…
Между тем и этим, между сим и прочим
я встаю так рано, я чернорабочий
и иду по серым лоскутам асфальта
на чужие ноты, спетые контральто…
А потом, после всего,
двойной эспрессо.
Всего ничего.
И не для прессы…
Что же — верить и не сомневаться
в правоте ясноглазых девиц?
Это, братец, внебрачные танцы
тонконогих коленчатых птиц…
Я не доеду, я не знаю брода, не проверял какая глубина, а под водой нелётная…
Каждый из этих двоих
лупит меня под дых.
Чёрный в левом углу
тянет меня ко дну…
Запиши на стенке белым мелом
или на листе карандашом —
всё, что этим августом поспело
по квартире носят голышом…
От дождя меня пробивает дрожь.
Я всегда вспоминаю тебя, когда идёт дождь.
Я вспоминаю кожу, влажную от дождя.
Когда идёт дождь, я всегда вспоминаю тебя…
Рука в безвольных сухожилиях —
не может пальцы сжать в щепоть.
Мы, вроде, все против насилия,
но попираем прахом плоть…
Я придумал. Нам необходимо «стоп-слово».
Снова и снова.
Остановиться на полдороге.
Взглянуть под ноги…
мимо киосков,
продающих новости и сладкую воду,
мимо новых домов — переростков,
выросших, как грибы по осенней погоде…
Так далеко от родины,
но ностальгии нет.
И если жить — свободными
и быть, не умереть…
Поговорили ни о чём
и помолчали о извечном.
Б-г оказался скрипачом,
играющим по нотам млечным…
Реагируешь на простые вещи —
на них всегда легче
и пропускаешь мимо ушей страшные.
Они многоэтажные,
с подвалами и балконами…
Есть ещё океан. Есть ещё привкус соли.
Ветер песок метёт, жёсткий такой, до боли.
Водоросли в карман прячет волна на после.
Есть ещё океан — это страна для взрослых…
Табор уходит в небо.
Ступицы не стучат.
Где-то внизу и слева
вырощен город-сад…
Как подорвавшийся на мине
висела ночь на проводах,
не прикасаясь к жёлтой глине.
Но может было всё не так?..
Хватит давать советы.
Было всё задолго до лета,
разделённое на до и после.
На никогда и вовсе…
Ты, если пишешь, то зачёркивай,
почти до дырок вытирай.
А их потом затянет корками —
спасённым воля, вольным рай…
Дожить бы до утра, доспать бы до рассвета
так низко над землей, чтоб не нашёл радар
за тридцать долгих дней до перехода лета
и пальцами двумя не убирать нагар…
Меня несёт по переездам,
по перестукам костылей.
Я постоянно где-то между
твоей конечной и своей…
Мне кажется, что мы простыли
на сквозняках открытых душ.
Хотя, дожди давно не лили
и это всё, конечно, чушь …
Не сделаны дела.
Но это полбеды.
Написаны слова.
Но это полводы.
Нашиты галуны…
Я встретил вчера на шоссе странного человека.
Он шёл по обочине, собирая осколки.
На нём была куртка «рыбьего меха» —
выглядела богато, но от неё мало толку…
Мы просто жили, по привычке,
глазами в землю, а потом
ловили редкие ледышки,
зашитым, как карманы, ртом…
Ты жизнь прожил? По датам судя — да.
Намазаны неровно, серебрянкой.
Совпало так — в апреле двадцать два —
двадцать второго ты убит был в танке…
Ночь пройдёт, а дня не будет.
Несмотря на пересуды
и запреты главврачей,
купим восковых свечей…
А що там за вікном? Дощить?
Ні, жарко й шнурує горло спрага.
Перед світанком застигає мить,
як по бажанню циркового мага…
Так спать или не спать?
Вот улица, фонарь, кровать
заливший ровным жёлтым цветом.
Ночь целится блестящим пистолетом…
Проверяю температуру воздуха наощупь,
касаясь листа зацветающей липы в саду.
Из окна он казался свежим и сочным,
но я поймал его, как бабочку, на лету…
Перещёлкиваю каналы,
перепрыгиваю с программ.
Белый снег на моём экране
заметает подъёмный кран…
Разговаривают по субботам
с тем, чьё имя нельзя всуе.
Он по субботам не идёт на работу.
Можно пробовать напрямую…
На ладони каплями дождя,
похожими на детские слёзы,
разливается море прозрачного сентября,
а за ним приходят мартовские морозы…
Что у тебя за время на часах,
потерянное, ссыпанное в колбу,
в котором все песчинки на местах,
а может это зёрна древней полбы…
О чём стихи? Стихи всегда о море.
А если в рифму — о его просторе,
о волнах, пене, девушках в бикини.
Ну, или без, мы виделись с такими…
Если нет меня — не доехал.
Снова лопнуло колесо.
На экране моём помехи —
ожидают в Буркина-Фасо…
Прислушался — но тише не бывает.
Уснули все — собаки и коты,
но если не гремит — не убивают
людей, дома, животных и мечты…
Мне кажется, что мы простыли.
Наш громкий кашель на ветру
разбудит грузчиков в порту.
Они споют на суахили…
Я приезжаю на гастроли,
а уезжаю на ремонт —
от пересохших луж из соли,
от слёз, от жизни, от забот…
Сегодня уже шестое.
Чайки ноют.
Голосят на чужую беду.
Что-то типа — я точно уйду…
Ты не заснёшь, пока тебе будут сниться
тела и им надлежащие лица
тех, кто считал белых ворон и баранов,
по копытам и крыльям. Всю ночь неустанно…
Тени всегда исчезают в полдень.
Даже у тех, у кого их никогда не было.
Кто ты такая, чтобы быть против,
кто я такой, чтобы это требовать….
Просто небо просто неба
прохудилось и течёт.
Зонтик, чудо ширпотреба,
спицами наоборот…
На тот большак, до водокачки,
похожей на огромный член,
я шёл по следу, как собачка,
но не дождался перемен…
В раскатах грома мало прока.
Собакам страшно и темно.
Скажите там Илье-пророку,
что после боя всё равно…
Пишут тебе, всё пишут
буквами на крови.
Слышишь, тебя не слышат
даже твои свои…
Ты, если помнишь, есть законы —
не сообщай, когда придёшь.
Я слышу бьющий в крышу дождь
и громкий монолог вороны…
Сергей Сергеевич Миздякин никогда особо не переживал по поводу своей фамилии. Хотя, как мы все понимаем, мог бы. Миздякины были рода не простого…
Когда-то всё у них было хорошо. Они стояли на площадях, улицах, в парках. Причём, некоторые из этих объектов градостроительства и культуры даже носили их имена…
Фишманы жили в доме на шесть семей напротив церкви, но в неё не ходили. Семён был евреем, а Диляра крымской татаркой. Он работал в соседней области и уезжал туда в воскресенье вечером, около семи часов, а возвращался по пятницам, после обеда…
Завтра утром я сыграл бы тебе блюз.
Беда в том, что я не умею играть и петь. Поэтому я смеюсь.
И мой голос хрипит, как ржавая жесть
на ветру, на углу, на грозу.
Это такая мелкая и детская месть
за непролитую по мне слезу…
Если верить, а верить придётся,
отбивая поклоны в окно,
что мы были всегда инородцы
и толкли дерезу в толокно…
Не открывай глаза, не выходи из зоны седьмого, фантастического сна, они зашорены и на спине попона, а за окном не осень, а весна…
Когда это всё закончится,
а это всё точно закончится,
я выйду из одиночества,
которому сотня лет
и вспомню тогда пророчество…
Я обещал тебе быть осторожным
и не трогать тебя руками.
Это чудовищно сложно.
Прекрасно. Местами…
Недомоганье не смогло —
недоуменье дотянуло.
Недостроителям углов,
похоже, голову надуло…
Это будет во вторник. Вот точно, во вторник.
В дверь постучат. Я вспомню: «Садовник!»
Но это вовсе не он.
Там будет стоять в трусах, пиджаке и с веслом
сэр Борис Джонсон.
Он скажет с британским прононсом…
Мне так хотелось сказать:
«Улыбнись, дура!»
Когда ты улыбалась, у тебя проступала натура,
та, которой уже не делают больше.
Губы, растягиваясь, делались тоньше
и на них становились невидимы трещинки…
И вдруг, ночью,
когда не видно звёзд из-за огней большого города,
не умолкающего вечно сигналящими машинами, визжащими скорыми, орущими детьми, ссорящимися соседями, собаками, лающими друг на друга и на людей, и ещё одной, воющей в доме напротив, как будто там кто-то умер, а проверить некому, лифтом…
Ты разбуди меня, если не будешь спать.
Если устанешь от книги, продолжающей врать.
Если замёрзнешь и не будет видно ни зги.
Или просто захочешь мне покрутить мозги…
Записываю буквами, а звуками не то
и жду, кто птицей стукнется в закрытое окно…
Там, где ты и твои друзья
нельзя:
— пить из горла
— дойти в полный рост до угла
— читать вслух Шекспира
— получить Нобелевскую премию мира…
Светает. И Луна без пятен —
отмыта солнечным дождём.
Я думаю, что точно спятил,
измученный коротким сном…
Хлеб не режу, ломаю кусками
и макаю в небелую соль.
Мы зачем поменялись местами?
Ведь у каждого разная боль…
И, если серьёзно, не думая о последствиях —
говорить правду и ничего больше,
то я прошу для них мор, холеру и бедствия,
чтобы там рвалось всё то, что тоньше…
Не писать, не жить, не чувствовать.
Это даже, возможно, к лучшему.
Быть или не быть? Свобода или, всё-таки, смерть?
Дай, Господи, успеть…
Короткое плечо — до дома и назад,
по средней полосе, не вытертой разметке…
Я птица в клетке.
Я мандарины в сетке.
Вывесите меня за окно.
Отправьте меня за стекло.
На свежий воздух.
На труд и на подвиг…
Да, надо было слушать не волхвов!
Они романтики, идущие по звёздам.
Им чем темней, тем меньше нужен кров,
над хлевом переложенный нахлёстом…
Всё по-простому,
без разных затей.
Будут простои.
Совсем без людей…
По понедельникам, по понедельникам
Мне хочется прослыть бездельником.
Бродить в халате по пустынным этажам,
Читать газеты из столиц соседних стран.
По понедельникам, по понедельникам,
Я стать хочу твоим подельником.
Держать весь день тебя за руку
И даже стать твоей подругой…
Проснись, проснись! Твой пятничный Шабат.
Приходит время говорить о главном.
Смиря гордыню повторять стократ,
что вера в Бога не бывает плавной…
Толкаю дверь с холодной медной ручкой —
пропахший пылью сумрачный подъезд
мне объявляет, что Оксана сучка,
а Витя производит то, что ест…
Когда взойдёт фонарь над перекрёстком,
похожий на желток и на белок,
я возвращусь на пыльные подмостки —
день не прошёл, а мне не вышел срок…
Если слушать ночами голоса о свободе
начинаешь считать, что ты ёбнулся вроде —
заливают за шкуру масло горькой карболки
и орут в репродуктор: «За околицей волки!»..
Всё точно станет на свои места. Шурупы в стены, и болтами притянут реки к основаниям моста, а Вию новые ресницы к векам…
Я видел море и видел горы.
Я шёл на запад для разговора.
Меня там ждал председатель Мао,
живой, с портрета в «Женьминь Жибао»…
Что у тебя с собой,
что у тебя в себе?
Если считать борьбой
надписи на стене…
Вы просили отдать вам должное,
сёстрам вашим всем по серьгам,
до предела дойдя возможного
без спектаклей и вечных драм…
Уже с утра заходит Солнце
и начинается закат.
Почти не щурятся японцы
на каменных растений сад…
Всё не долго и не надолго,
зависает на волоске.
Мимолётное чувство долга
исчезает водой в песке…
Снег ложится на снег и не тает.
Это просто зима. Гололёд.
В небе тонко на трубах играют,
провожая осадки в полёт…
Зинаида Соломоновна Гриншпан прислуживала в церкви давно. Туда её привела Мария Степановна, директор школы, где Зинаида Соломоновна работала учителем русского языка и литературы. Мария Степановна была женщиной суровой: бывший инструктор горкома партии, всегда в строгом костюме. А тут, когда партию отменили, стала набожной, крестилась и Зинаиду Соломоновну привлекла…
Здесь было всё. Пол, потолок и стены,
просторный эркер в полных три окна,
часы с кривой улыбкой Гуинплена
и странный стол зелёного сукна…
Под вечер стало холодней
и небо кроет серым крепом —
другое ждать зимой нелепо —
пора не выпавших дождей…
Очень грустно становится к вечеру.
Ухожу на закрытый режим.
Приведите товарища Стечкина,
за бутылочкой поговорим…
Дождь, нитевидным пульсом.
День, бесконечным серым.
Утром, попутным грузом,
я уезжаю первым…
Иван Ильич Телегин был обычным пенсионером семидесяти пяти лет. Всю жизнь он проработал рядовым бухгалтером в жилкомхозе в областном центре. Так что пенсия у него была, мягко говоря, небольшая…
По воскресеньям даты красным,
по четвергам не рыбный день
и хочется считать ненастной
любую тучу — просто лень…
Ну, правой, если левая короче,
чеканя шаг и топоча как слон,
а до рассвета половина ночи
и не понять, куда притопчешь днём…
В понедельник будет год,
а во вторник целых два,
как сажали огород —
некрасивые слова…
Упустил свой момент, не вышел.
Прислонившись щекой к окну,
я глазами скольжу по крышам
и не думаю, что усну…
А как же мы? Забыты и оставлены,
но в комнатах разрушенных домов
сырые окна не закрыты ставнями
и форточки сквозят поверх голов…
Выйти бы и покурить,
упершись в косяк плечом.
Терять разговора нить,
в принципе — ни о чём…
С мирры по капле,
с миру по нитке.
С неба по цапле,
цапле улитки.
Мне десятина —…
Под этим небом голубым,
подёрнутым слегка шифоном
текучих тучек перьевых
и матюжком над гастрономом…
Я внимательно прочёл первое предложение присланного Вами в нашу редакцию романа «Звёздная пыль».
Вы пишете: «Огромное красное Солнце вставало на Востоке»…
Над головой лохмотья облаков.
От крупных капель синяки на грушах.
Но не осталось больше чудаков,
кому охота эти капли слушать…
— Привет.
Сколько лет.
— Зим больше.
Ты где?
— Вчера был в Польше.
А сегодня в Житомире.
— Катаешься по миру.
— По миру — это когда в рубище и с сумой.
А я по миру. Хотя босой…
Белое вино вызывает чёрные мысли.
Дело не в цвете, дело в его количестве.
В дело вступают нечётные числа.
Ноль семь, магнум, жеробоам и другие величества…
А если мы уснём, то нас засыплет
сухим и мелким снегом, как песком
и день вчерашний превратится в тыкву,
а Дед Мороз утрётся париком…
Кто нас читает? Кому здесь нужны?
Остатки гарнира в тарелках страны.
Котлета по-киевски, корка хурмы.
Дедушка, дедушка, это не мы…
А здесь уже снег
и ёлки беременны ветром.
Проверяю свой бег —
сколько ещё километров…
Попробуй относиться несерьёзно
к тому, что я пишу и говорю.
Чего уж там, раскаиваться поздно,
а за грехи бросают по рублю…
Моя подруга Стелла сделала мне замечание, что в последнее время я всё чаще пишу грустные сказки. А на Новый год надо писать весёлые, подающие надежду. Мол, надежда умирает последней. Последней, но всё-таки умирает. Опять грустно…
Как-то очень тихо сегодня.
Как под Рождество.
Вечер. И ветер, уже в исподнем,
по улице, по пустой…
Жил-был один человек. Обычный вполне себе человек. Как все. Но была у него в жизни маленькая проблема. Его фамилия. Его звали Семён Нахуй. Нормальная, кстати, фамилия…
Все лица незнакомы. Все женщины милы.
Все празднуют победу, как будто бы с войны
вернулись генералы и большинство солдат
и завтра не в больницы, а строем на парад…
Придёт зима. Ты будешь мёрзнуть
и кутать ноги в тёплый плед.
Иди ко мне, пока не поздно —
на восемь бед один ответ…
И опять метёт всю дорогу.
Засыпает снегом дома.
Я, лицо задирая к Б-гу,
про себя говорю слова…
Князь Пётр Николаевич Обнорский очень не любил ездить на далёкие расстояния зимой. Тем более такой зимой. Снег шёл третью неделю кряду и засыпал, казалось, всю Правобережную Украину по самые соломенные стрехи крестьянских хат, превратив их в живописные сугробы, как на картинах молодого студента Императорской Академии художеств Юлия Клевера…
По тёмной длинной лестнице,
стирая лак перил,
идут разлуки вестники
с недетских именин…
Ты не знаешь, но это всегда была я.
Это я кричала: «Змея!»,
когда ты притащил ужа в класс.
Это была я, когда у тебя в первый раз…
Киевское время шесть часов восемь минут.
В этот час Мазепа уходил за Прут,
Скоропадский садился в вагон.
Янукович вызывал ОМОН.
«Алло! Кто говорит? Слон!..
Другие берега, другие города.
Другие женщины не ждут, но провожают.
Но вовсе нет еще вернувшихся сюда.
По крайней мере, я таких не знаю…
А я не пел. Ни голоса, ни слуха.
Посвистывал, фальшивя, «Соловья»
и, исподлобья, лысая старуха
из форточки смотрела на меня…
Туман, туман.
Над городом парит подъёмный кран
Невидим. Но мигают красным лампы,
над серым, так похожим на эстампы…
Да нет, не пьянствовать, а так любить друг друга, как любят братья, не как сёстры —
там сложнее.
А так, чтоб не нужна была железная кольчуга, и тысячи застёжек против сердца…
Живу и сплю в предчувствии зимы.
Окно открыто и под утро зябко.
По лестнице спускаются слоны,
тихонечко, практически украдкой…
Кассета МК-90.
Всё без затей.
Вставляешь в правую шахту и нажимаешь «Плэй».
Сначала треск, смех, потом голоса.
И странный шум, как будто возле микрофона оса…
На скатерти пятно
от красного вина.
А если не вино,
то чья тогда вина…
Если просишь смерти, то быстрой.
И пусть потом уберёт чисто.
Вымоет пол. Сотрёт отпечатки.
В дальний контейнер сбросит перчатки…
От тебя никаких новостей.
Не приносят из лесов и полей.
Карантин у людей.
Карантин у сорок и у их хвостов.
Чумка и токсоплазмоз у собак и котов…
А потом? А потом он умер.
Он так был изначально задуман,
чтобы из праха в прах, из воды в воду,
из свободы жить в уходить свободу…
Скоро, скоро станет холодно,
а в прозрачных облаках
кличут, кличут зиму вороны
развалиться на домах…
Города нет. Город в обед
медным накроется тазом.
Старый абрек Махмуд Пересвет
сгинет от чумки и сглаза…
Сара Бернар позвонила утром.
Пинчер скулила на заднем фоне.
«Ну да, я жила с одним придурком,
он проверял мои телефоны…
Проживая жизнь, пропивая время,
пропуская дни по безналу в ночь,
мы с тобой вдвоём нелегалов племя,
мы идём с тобой от истоков прочь…
Помнишь, я рассказывал тебе о пинчере, Саре Бернар?
Её хозяйка любила французский нуар,
брют, шоколад, но молочный.
И, говорила, что меня. Среди прочих…
Охота жить и к перемене мест
не требует особенных усилий.
Вот только небо из ванили станет синим,
зачёркнутым стрижами в перекрест…
Время, сжавшее ночь в пружину,
разжимается в пять утра.
Снились жёлтые апельсины.
И оранжевы, как жара…
Всё идёт по расписанию.
Был обед и тихий час.
И часок есть на заклание —
как баранов режут нас…
Выключи свет.
На улице, в подъезде, в коридоре, комнатах и холодильнике.
Белого света нет.
Твой голос в моем будильнике…
А если бьют, то всё-таки своих.
Свои не отвечают понапрасну.
Им обещали истин, но простых,
любви до гроба, хворой и несчастной…
В нашей школе есть ночная смена.
Там собрались те, кого не жаль.
Кто не курит — море по колено,
кто закурит — от колена сталь…
давай сыграем мизансцену,
в которой я не твой герой,
а ты, спокойная, как Лена,
смыкаешь волны надо мной…
Пересохшее горло. Пересохшие вены.
Я сегодня под солнцем. Но сегодня не первый.
Реактивное лето облетает пожаром.
Пахнет тлеющим торфом. И его перегаром…
Я вышел утром. Утро было
прогнозам всем наперекор.
Оно зашло в мой город с тыла,
ещё без солнца, тать и вор…
Пропустил своё — улетай скорей,
пока в небе есть генерал Покрышкин.
Ты вчера считал, что Икар еврей,
а он просто был идиотом, Мышкин…