Мне жаль, мне жаль, что время прохудилось и, памяти запутывая след,
не уповает на господню милость, съедая годы с солью на обед…
Н Е О П У Б Л И К О М О Е
Я вышел утром. Утро было
прогнозам всем наперекор.
Оно зашло в мой город с тыла,
ещё без солнца, тать и вор…
Пропустил своё — улетай скорей,
пока в небе есть генерал Покрышкин.
Ты вчера считал, что Икар еврей,
а он просто был идиотом, Мышкин…
Что там за лесом? Не видать ни зги.
Не выйдя из дому не знаешь правду.
Песок дороги съест твои шаги —
их заметут еловых фраков фалды…
Помнишь, я рассказывал тебе о Саре Бернар?
Маленькой злобной суке пинчера, не пекинеса?
Она лаяла на птиц и рвалась с поводка, как на пожар,
а мы с тобой только что вышли из серого леса…
Девушка Вера брала всё на веру.
И алкоголь, и кавалеров.
После того и после другого
много о ней шло разговоров…
Ну, вот, мой мальчик, собирайся в путь.
Ночь на вокзале нагоняет жуть
стреляющими на похмел бомжами.
А что же будет с Родиной и с нами?..
Ночью, с пятницы на субботу,
когда нельзя ни петь, ни писать,
брать домой с работы работу,
ругаться матом, причём здесь мать?..
Если утро проснётся и уйдёт за границу,
станут петь по привычке идиоты и птицы
о любви и разлуке, о еде и о смерти,
охуенно красиво — безголосые черти…
Здесь полно людей.
Чемоданное.
Полоса огней —
это главное…
До вторника дожить как до Голгофы,
встречая незнакомых по пути,
ещё живых, ещё до катастрофы
и с ними чушь прекрасную нести…
Мне снился кошмар,
что я сталевар,
стою на отливе чушек.
Но я заболел,
прийти не успел
и будет страна без кружек…
Я думал пронесёт. Не пронесло.
На зиму забивают в долгий ящик.
Гребчиха сложит длинное весло
и пионер опустит горн трубящий…
А там, где жили, убыло людей.
Всё время сокращают почтальонов
и, кажется, в неделе меньше дней,
а если выходить, так на поклоны…
Он молчалив.
Сидит в тени олив
и отрицает формулу любого,
кто утверждает — первым было слово.
А если да, то слово было Б-г…
Если курить, то с фильтром,
если дышать, то без.
Водку запили сидром,
просто попутал бес…
Темно и сыро. Сыро и темно.
Поэтому в гостинице нельзя открыть окно,
а вовсе не из-за готовых прыгнуть.
Нет подоконника. Босые ноги стынут…
Почти, что Гамлет.
Почти, что Пастернак.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси…
У каждой женщины должна быть коса —
до пояса или наперевес.
У каждой женщины должны быть глаза —
в них смирение или бес…
Представь себе царя Соломона, молодого и кучерявого, который пишет у подножия трона стихи, повторяя: это всё от лукавого…
над головой ни тучи, ни знамения,
ни солнцем осиянного креста
и даже нищих нет у заведения,
куда вы все задвинули Христа…
Нам суета суёт полтинники
и медным вкусом по губам.
Когда мы будем именинники
разделим ровно пополам…
Не оглянуться. Там, в других пределах,
где имена и отчества прошли
мы стали просто Божьим новоделом
по образу его на раз, два, три…
Проснулся рядом — непреложный факт.
Ты спишь ещё. Я надеваю джинсы
и вспоминаю наш вчерашний акт
после вина и слёз невинной брынзы…
Если у бабушки были бы крылья, она была бы бабочкой.
Если у бабочки была бы авоська, она была бы бабушкой…
Запиши на стенке белым мелом
или на листе карандашом —
всё, что этим августом поспело
по квартире носят голышом…
Мои сны очень похожи на пустынный такыр,
с трещинами пересохшего времени,
а в каждой такой трещине свой, особенный мир —
с муравьями, змеями, сухим семенем…
Мне, кажется, уже пора
зачёркивать и жечь страницы.
Благонадёжен был с утра ты,
а к ночи перешёл границы…
Так далеко от родины,
но ностальгии нет.
И если жить — свободными —
и быть, не умереть…
Там, за калиткой улица узка,
как море между Сциллой и Харибдой,
на ней просыплют крошки табака
вокруг стволов зелёных эвкалиптов…
Всё не вовремя. Всё не в масть.
Ночью день и все кошки серы.
Коготок увяз — не пропасть,
а за пропастью староверы…
Из любых двух зол выбирай главное,
похожее на зайчиху из плюша.
В зайцах из плюша всегда есть тайное,
а ещё большие глаза и уши…
Недавно, совсем недавно,
всего в без четыре три
отплакала Ярославна
и, ключ провернув в двери…
Летом меня здесь не будет.
Я возвращаюсь к зиме.
Встретят собаки и люди —
эти себе на уме…
Если писать, то портвейном —
скатерть пускай в острова.
Были же реки кисельны,
из пирогов берега…
Такие новости, такая суета,
что хочется опять заснуть с утра,
не открывать глаза и до полудня
проспать свой самолёт, автобус, судно…
Мне кажется, что этот год прошёл,
как скорый ночью, щёлкая на стыках.
Налево степь, похожая на стол,
направо лес, с его звериным рыком…
Мне сказано — не место и не время,
не замечать дожди и сквозняки,
учитывать количество евреев,
читая текст предпраздничной брахи…
На перекрёстке Петёфи и Ракоци,
не посмотрев украдкой на часы,
она спросила: «Ну, ты хочешь трахаться?» —
непринуждённо перейдя на ты…
Он не любил в презервативе,
она не любила цветы в целлофане.
Они познакомились в сильный ливень.
Он был в пальто, а она в панаме…
И жизнь, и поле перейти
по снегу и по глине,
и чушь прекрасную нести,
от веку и поныне…
Такая в воскресенье тишь да гладь,
что хочется себя взорвать,
забрызгав стены, пол и потолок,
чтобы потом спросили: «Ты же смог…
Чумацкий шлях прекрасен в своей млечности
и осыпается серебряным дождём
и, преступленьем против человечности,
мы по нему когда-нибудь уйдём…
Когда Тургенев не искал в песке
сокровища, в пасхальную неделю
зарытые французами в Москве,
на малой родине и плакал фастум гелем…
А по последней сводке метео,
соврёт же, впрочем, как всегда,
дождь разольётся в четверть третьего
и в воду упадёт вода…
Скажи мне, что тебе читать
с утра и до заката
скажи мне, что тебе отдать
чтобы запомнить дату?..
Моё пальто с весёлыми полосками —
скамейка крашена в зелёный цвет.
А было серое, совсем неброское,
дождям и градинам смешной ответ…
Я песню пел без слов и без мотива.
Я пиво пил, а после пИсал криво.
Или писАл, в слова сбивая слоги,
и расставлял щитами вдоль дороги…
Если долго идти на север,
обязательно будет юг.
Если зёрна делить от плевел,
от друзей отделить подруг…
Из простых мы выбираем сложных,
часто неуверенных в себе.
Тех, которым оставаться можно
шрамами, добытыми в борьбе…
Худая блондинка с маленькой грудью
спросила меня: “Знаешь, кто судьи?
С кем я ходила вчера на обед?
Кто научил меня делать минет?”..
отпустив раскалённой крыше
за грехи и кошачьи лапы,
мы взлетаем платанов выше,
уходящие по этапу…
Отворите мне веки, распустите ей косы,
мы давно уже голы, мы давно уже босы…
Если буду читать тебе стихи, то мои любимые.
Это значит не свои, а чужие, красивые и не длинные.
И только такие, от которых у меня захватывает дух.
А ещё у пары старых друзей и почти всех общих подруг…
Посмотри рано утром соседке напротив в окно.
Она сушит в ванной феном мокрые чёрные волосы.
Она чувствует, что ты «большой брат» за стеклом,
а у неё присутствуют тонкие незагорелые полосы…
А знаешь, как хочется
тепла и одиночества.
Вот именно в таком порядке.
Тепло — это плацебо в облатке…
Усталый дождь идёт с шести утра и заливает грязные машины. Нет ни кола у ливня, ни двора и он продрог, как уличная псина…
Кто ты, зачем ты пришла на поминки
в чёрном пальто и цветастой косынке?..
Меня забудут очень быстро
и только камешки твои,
водой омытое искусство
мне сосчитают точно дни…
Да что ж тебе? Ответ? Какой? Да я бы сам хотел ответить,
как на уроке малым детям, что счастье есть, а что покой…
Ты помнишь, мы с тобой спорили?
И даже почти поссорились,
обсуждая вопросы любви
и чем она отличается в Киеве и в Сомали…
Небо так долго синее,
что дни кажутся ещё более длинными,
не переходящими в короткую ночь…
Да это всё такая ерунда,
помноженная на сутулость неба,
и кто тебе сказал, что нам сюда,
не попросив купить вина и хлеба?..
Ты не заснёшь, пока тебе будут сниться
тела и им надлежащие лица
тех, кто считал белых ворон и баранов,
по копытам и крыльям. Всю ночь неустанно…
Когда тебе позвонят в двери
пару строго одетых адептов веры
и спросят, веруешь ли в Христа,
запомни — это всё неспроста…
А если пить, то с дорогими.
Весёлыми и молодыми.
Держать за руки и за плечи
и громко петь, по-человечьи,
о вечной дружбе и любви.
И не стесняться — все свои
и понимают с полуслова,
будь то язык, die Sprache, мова…
Если встретишь её — стреляй.
Открывай на неё охоту.
За окном не ноябрь, а май,
и другие совсем заботы…
А ночью, а ночью в отдельных квартирах меняйте любовь на долги и мастурбируйте в тёплых сортирах, а дверь закрывайте с ноги….
Мы все пишем чужими словами,
как, впрочем, и говорим.
Всё уже сказано, жаль, не нами,
но голод неутолим
разделить своё горе и радость…
Маску на лицо.
Заливай свинцом.
Лишние слова:
ты же не права.
Говорила всласть,
не учла, что власть…
Глаза не отвечают взаимностью,
щурятся на костёр.
Нас завтра освободят от военной повинности,
а это другой разговор…
Мне по утрам стучит радистка Кэт
прогноз погоды: «Дортмунд, дождь и точка».
Я расшифрую, пропущу обед,
хотя, с обедом это всё не точно…
Беспросветность — это когда небо затянуто,
как занавес сцены после первого акта.
Это когда пишут на могилах безграмотно
и на судне достаётся «собачья» вахта…
Я ждал, что очередь устанет
и разойдётся по домам,
чтобы проверить, что там в кране
с водой холодной пополам…
И ничего не остаётся,
как бить поклоны и просить
зажечь фонарь в верху колодца,
но из которого не пить…
Ты просыпаешь зёрна недовольства в неплодородный, выжженный песок
Они взойдут и без гормона роста, а через год мне выстрелят в висок
Свинцовой пулей, плавленной подпольно за гаражами, на ночном костре
После картофеля, засыпанного солью в углистой пропеченной кожуре…
Повторяю, повторяюсь
и гадаю по руке.
Я сегодня не стараюсь,
я сегодня налегке…
Отчего птицы летают не так, как люди?
Их за это никто не осудит.
Можно лететь через границы.
Например, из Вапнярки до Лидса,
над перистыми облаками…
А понедельник начинается в четверг.
Мне позвонил с утра какой-то человек
и заявил, что будет в понедельник.
А вот на Пасху или же в сочельник
и по какому поводу встречаться нам…
А где тут у вас сто первый километр?
Дождь идёт и сыреет фетр,
Ботинки вязнут в размокшей пашне.
От простуды нечастый кашель.
Из нечастых труб нерегулярный дым…
Будешь накрывать стол первого мая — оставь для меня место.
Только не надо никому объяснять для кого.
Муж подумает, что это для покойного тестя,
возьмёт за руку и скажет: «Ничего, ничего!»..
Вопросов нет, но есть ответы.
Я точно знал, где будем летом.
Я точно знал, что будет осень,
когда подсолнух будет скошен…
Уходи, не прощаясь, не хлопая дверью.
Будь внимателен, в подъезде сквозняк.
Лампочка без плафона проследит за тенью,
вдруг ты сделаешь не то и не так…
Чёрные пальцы в метках газет.
Не объясняй мне, что это офсет.
Не уверяй, что свинцовая пыль
С бумагой сгорят, свернувшись в фитиль…
Стараюсь быть похожим на тебя,
На вещь в себе, в заклеенном конверте.
Остывшим сургучом углы скрепя,
Ты завещание: «Вскрывайте после смерти»…
Уже давно, закрытыми глазами
Уставившись в высокий потолок,
Произношу неслышными словами
Бесцельный и ненужный монолог.
Я точно часть судебного процесса…
Слушай, ну как ты? Вроде бы всё окей.
Но становится рядом меньше людей.
Всё больше трамваев уходят в депо,
мутней от дождей лобовое стекло…
«Ну что, пацаны, сожгли, наконец, индейца», —
сказал самый старший и вытер ладонь о штаны.
А правду сказать, веселое было действо,
почти как победный банкет после конца войны…
Глубокой ночью, когда я не сплю, примерно с часу до двух,
у меня снова вопрос, а во рту ощущение меди.
Существует ли вообще этот невидимый святой дух,
всем известного уравнения неизвестное третье?..
Я в домике. На небе сомики
и развевают рты на Млечный Путь.
Их ловят на мормышку утром гномики
и продают на вес, кому-нибудь…
Что тебе ещё, кроме прописки на красном холме,
осыпающемся комками сухой глины?
Она прокалена мной на медленном жёлтом огне
от неё запах погибшей в пустыне псины…
Буду писать тебе. Из далёкого далёка.
Где синие сосны и оранжевая река.
Где, каплями, дождь из птичьего молока.
Буду смотреть на тебя из высокого высока…
Ти забажала зранку вірш
і тихо-мирно поруч спиш.
Мабуть, його не буде,
бо я шукаю рими всюди
та й не знайду. Квітнева ніч…
И вот под утро уже, под утро,
когда небо чёрного перламутра,
когда звёзды яркого серебра,
ты, вышедшая из моего ребра,
тронешь лоб своими детскими пальцами…
А если вдруг подумать обо мне,
то надо рисовать, как Пушкин, в профиль,
и, если загадать меня себе,
то надо заварить армянский кофе…
Налей мне рюмочку,
не тискай сумочку,
я ничего оттуда не возьму.
Я сыплю шутками
и прибаутками,
но до сих пор понять я не могу…
— Слушай, а где он? Куда он делся?
— Откуда я знаю? Он всегда что-то делал не совсем так, как ему говорили.
— Да, действительно.
— Ты помнишь, ему сказали выйти в окно, а он вышел в дверь?..
Нарежешь хлеба крупными ломтями
и колбасы с избытком чеснока.
Нальёшь две рюмки с тонкими краями,
щербатые, как лёд, наверняка…
Если ты веришь мне, то просто дотронься до моей руки.
У неё сухая кожа, похожая на пергамент,
как у ящерицы, у которой движенья легки,
она стоит на пуантах, как соломинка, пока не завянет…
Часов в девять вечера Он окончательно понял – Она не придёт.
Они договорились в пятницу, когда прощались, что в субботу у них ужин в семь. Утром Он пошёл на базар. Купил сизые крымские помидоры, маленькие огурцы с пупырышками, грецкие орехи. Ещё фрукты – абрикосы и армянские персики. И, конечно, утку. Дома у была бутылка шампанского, привезенная из командировки в Одессу, и компот без сахара, сваренный из яблок, груш и абрикосов, оставшихся с прошлого похода на базар. Начинив утку гречневой кашей с грецкими орехами и засунув в духовку ещё в пять вечера, Он внимательно следил, чтобы она не подгорела, и каждые 10-15 минут поливал её собственным соком со дна противня. «Утка и сама на минутку», – подумал Он сейчас, отрезав себе ножку и усевшись за стол в одиночестве. «Вот сама на минутку у тебя-то и не получилось, – сказал Он вслух. – Интересно, почему?»..
Если тебе одиноко,
как трём тополям на Плющихе,
как реке Ориноко,
впадающей в неразберихе…
Брат, скажи, так кто же ты по паспорту?
Каин или Авель? Разберись.
ДНК не добавляет ясности,
даже если делать тест на бис…
Я жду темноты, чтобы не стыдиться записывать свои мысли.
В темноте не поймёшь, они безобидны как у мышей или агрессивны, как у крыс. Ли-
бо легки, как касания крыльев летучих мышей. Слышен их сухой шагреневый шелест…
Не будет никакого продолжения.
Я каждый вечер вывожу баланс к нулю,
Осуществляя жертвоприношения
Богам своим, которых так люблю.
..
Да из меня какой уже герой?
Как в грехе свальном, годы кутерьмой
и лица не забытых мною женщин.
Лет больше, памяти всё меньше.
А листья падают не осенью, весной…
Меня сбросили с парашютом
с рейса Токио — Астана
Мне сказали, что тут уютно,
не распахана целина…
Повторяю себе, что я здесь абсолютно спокоен.
Повторяю, с утра, пока плотно закрыты глаза,
Я уверен в себе, я почти императорский воин,
узкоглаз и велик, как монголо-татарский мурза…
Да, всё хорошо. Здоров.
Я просто звоню, чтобы сказать, что потерял твой номер телефона.
Да-да, я понял. Больше не буду. Особенно ночью, когда все спят. И он, и дети. Извини…
В голове сквозняк и полнолуние.
Скудный стол накрыли на двоих
и Набоков выпивает с Буниным
за меня, но я уже привык…
Всё меньше нас, сидевших на трубе
и с водостоков свешивавших ноги,
подобных воробьиной голытьбе,
с которой голубям не по дороге…
Да что тебе с того, что я не пил,
а слушал, улыбаясь в бородёнку?
Я столько видел, что почти забыл,
как кое-кто встречал по одежонке…
Это плохое время
для не плохих людей.
Это плохое семя,
а из него пырей…
Я читаю вслух чужие стихи, похожие на медленные чужие молитвы.
Они плотные, как украинский хлеб и их можно резать опасной бритвой,
отделяя толстые ломти пяти буханок для четырёх тысяч голодных людей,
а ещё их можно превратить в вино, так необходимое в окончании дней…
«Идите на хуй», — так сказал пророк,
видать давление подпрыгнуло от гнева.
Хотелось больше, видимо, не смог
и сплюнул горько через правое налево…
Не пей, не пей, козлёночек, воды,
накачанной неуглекислым газом.
Я вырву волос из короткой бороды
и накручу на палец, как проказу…
Странная страна.
Первая струна.
Снег идёт косой,
мокрый и босой.
Падает дождём.
Если подождём
уплывёт водой…
У твоего седьмого неба второе дно.
Именно оттуда течёт вода и идёт снег.
Там живут те, кому все равно,
какое ты животное или какой человек…
У ночи-старухи
в голове перестуки.
С утром общая стенка.
Ждёт пересменку.
Не спит.
Не храпит…
Так всё-таки весна.
Ночь вымерзает тонким слоем льда
и улица по-прежнему тесна
для едущих машин, когда…
Раздайте сёстрам серьги и мечты —
наградой за безбрачие и веру,
что мы придём из вечной мерзлоты,
готовы на любовь и полной мерой..
Пойдём гулять вдоль тысячи домов, заглядывая в окна сквозь гардины, ловить кусочки чьих-то фраз и слов, не понимая больше половины…
Давай сядем за стол и поговорим.
О чём? Да какая разница.
Например — возьмут ли голодные варвары Рим?
Мессалина блядь или проказница?..
Они познакомились в Вене. Собственно говоря, не в Вене, а в венском аэропорту. Даже уже не в здании терминала, а в самолёте. У Ильи в Вене была короткая пересадка на пути из Кёльна в Киев, куда он летел на выходные, на день рождения товарища…
Раскланяюсь. Мне так болит спина,
что как бы не свалиться на колени.
И голове, нетрезвой от вина,
должно молчать, не надо откровений…
Я чув тебе. Тоді твої слова,
мов сніг спадали на сивії скроні.
Тим попілом покрита голова
схилялась, як стара верба в долоні…
Так я же и не думал, не гадал,
рассматривая пятна от вина,
похожие на озеро Байкал,
что рядом где-то станция Зима…
Через три часа по полуночи,
когда люди и кошки спят
в голове моей слово Унеча
повторяется двести крат…
Мои шаги в доспехах командора
звучат как реквием. Им эхом метроном.
А донья Анна, яблоко раздора,
ушла за грушей в ближний гастроном…
Послушай, бро,
молчанье золото, а рифмы серебро?
Как мошки бьются в освещённое окно
и налипают на стекле слоями,
но вовсе не советскими рублями…
Я не вспомню тебя — фрагменты лица, грудь и ноги. Шея, детский пушок на висках. И купейный вагон на ухабах железной дороги.
Киев — Донецк, «Уголёк», был такой ночной скорый поезд.
Мне главное было впрыгнуть в вагон и отъехать от перрона, в тамбуре, стоя…
А в стихах твоих снег, по утру ещё белый,
ни кошачьих следов, ни окурков, ни зги.
На подъездах написаны устричным мелом
номера, чтобы легче считались шаги…
Когда у тебя найдётся время прочесть всё то, что я написал тебе,
ты начнёшь читать второго апреля, а закончишь где-нибудь в октябре.
В апреле, когда утром ещё мартовские сумерки и почти не цветут цветы,
и до ноября, когда все они почти уже умерли, кроме хризантем и куриной слепоты….
В Париже утро. Комендантский час
закончился и руки пахнут кофе.
Осталась пара булочек для нас
в ковидом опрокинутой Европе?..
Париж. Десятый. Ветер сносит крышу.
У Эйфеля в глазу соринкой дождь.
И плачет в Гран Пале Лотрек, неслышно —
к Эль Греко люди — графу острый нож…
Ну, вот, идёт. Его придумал бог.
Встряхнул усами, вызывая ветер
«Трах-тибидох, сынок, трах-тибидох!» –
и закидало белым снегом вечер…
Проснулся в шесть утра.
Вчерашний снег лежит.
И не темно в дворах —
сверкает и искрит…
Что мне ваш снег, прожить январь и плакать под стук дождя по черепицам крыш.
Марш Мендельсона сочетался браком с Мишель Гуревич. От неё не спишь.
По улице булыжные остатки империи отстукивают такт…
У тебя ещё было время задремать на моём предплечье перед тем, как в опасном крене выйти той, что уже далече, выйти той, что уже не рядом, потому что увёз «Икарус»…
Налить, налить вина и плакать, роняя капельки в купель, рабы так выжимают страхи, когда июньский коростель, похожий внешне на цыплёнка, чуть меньше, тоже не летун, а бросится тебе вдогонку, не остановишь, грозный гунн…
Чётче, пожалуйста, выговаривай чётче, не глотая слова и абзацы.
Ты сейчас говоришь, как напившийся лётчик — пристегнуться и привязаться…
Что ты там пишешь своим крупным почерком,
Без интервалов и запятых?
Ты называешь всё это творчеством,
Путаясь в рифмах и ритмах чужих.
Что ты шифруешь в врачебных каракулях,
Заготовляя диагнозы впрок?..
Он говорил, что это всё пройдёт.
Конечно, не как цвет с уставших яблонь,
Но точно вместе с веком утечёт.
И далеко, за горизонт бескрайний…
А сегодня уже среда
и летают белые мухи
вниз, до третьего этажа,
собутыльниками разлуки,
обещая зачем-то грусть…
Мне пишет девочка из снежного Иркутска,
Где был расстрелян адмирал Колчак,
Что у неё к стихам большое чувство,
А по ночам необъяснимый страх…
Распределение ролей.
Практически всегда еврей.
Буряты воплощаются в китайцев.
И в таек переделывают тайцев…
Я не видел, как они уходили.
Навсегда, будто бы здесь и не жили.
Будто бы не было этих местечек,
Не одевали невестам колечек…
А хочешь, я напишу о тебе стихи?
Нежные такие и ласковые.
Они станут народной песней. И старики
будут петь под бандуру, растягивая гласные,
глядя в небо слепыми глазами и представляя себе тебя…
Перенесёшь? Смотри, не проливай
свою обиду — выжжешь незабудки,
а главное — вон, за углом трамвай
и остановка возле айсоровской будки — …
Приходит время тише говорить,
идти вперёд на голоса и звуки
к воде и, наклонившись, долго мыть,
в чернильных пятнах и морщинах руки…
