Зачем тебе солнце, если ты куришь «Шипку»?
Поджёг лес и над перевалом стоит коромыслом дым.
Оставайся в комнате, не повторяй ошибку —
не дай Б-г ты снова умрёшь молодым,
не дописав лежащее на столе завещание:
кому рукописи, кому рубашки, носки и трусы,
кому романы, измены и обещания,
а кому весы,
на одной чаше которых кучка медных монет,
истёртых пальцами тех, кого давно рядом нет.
На другой — куча старых и новых грехов,
кто записывал, тот тоже давно был таков.
Не выходи из комнаты, не смотри в чёрное дуло,
из которого пахнет порохом ещё тридцатых годов.
У держащего пистолет глаза, как у рыбы снулой,
он одинаков и сер, в каждом из миллионов снов.
У него портупея пахнет змеиной кожей,
а на руке татуировка: «Ум, совесть и честь»,
а ещё башка, лапы, сердце. Он может
тебе прочесть
в чём тебя обвиняют — в разрушении Карфагена,
а во сне ты говорил по-японски и называл себя Диогеном.
А ты не дописал завещание и не поставил дату.
Шаг в сторону и кивнёт конвоиру — гранитному солдату.
У того сапоги шестьдесят шестого размера
и винтовка Мосина с полутораметровым штыком.
Папаха на голове, снятая с убитого Гулливера,
а вместо глаз щели, проделанные долотом.
Его ждёт дома такая же холодная милка,
сделанная из тянь-шаньского серого камня.
Она заставляет его есть котлеты ножом и вилкой.
И называет Саня.
Лучше не выходи из комнаты. Они ждут в коридоре.
Слейся с обоями, выброси мысли о море.
Над городом Солнце, над Шипкой дым.
Не дай Б-г, ты снова умрёшь молодым.