Ты понимаешь, тётя Лена, я вообще не помню, почему мы всё-таки решили с ними встретиться. Какие-то незнакомые парни из Житомира. Это даже звучит смешно, как в начале еврейского анекдота – «Алло, это Алик из Житомира». Но началось всё именно так. Позвонил он не мне, конечно, я их никого не знала. Сумбурно как-то, да? Ладно, сначала.

Лада была в августе в Сочи. Там познакомилась с парнем. Красавец, высокий, светлые волосы, голубые глаза, как раз её тип. Цветы, шампанское, ресторан – курортный роман по полной программе, и они сутки не вылазили из постели. Как звали? Вова. Говорил, что из Киева. Потом раскололся, что из Житомира. И еврей, чему Лада не поверила, но я ей объяснила, что у евреев хватает рыжих и голубоглазых, и если бы она моих троюродных братьев видела, то это для неё не было бы неожиданностью. Отпуск закончился – он в Житомир, она в Москву. Через две недели он в Москву, потом она в Киев. Но перспективы всё равно никакой – она в валютном отделе в «Интерконтинентале» работает, а он бывший футболист и в Житомире. Отношения стали затихать, но, вдруг, Вова звонит и спрашивает: «Ты Алика помнишь? Был со мной, как-то, в Киеве, когда ты приезжала».

Лада помнила этого Алика. Смешной такой, с ямочкой на щеке, анекдоты ещё рассказывал бесконечно. «Так вот, – говорит Вова. – Алик, с ещё двумя приятелями, едет в Москву погулять». И надо, чтобы Ладка их по Москве поводила, показала. В общем, обычная программа для провинциалов. Она мне и говорит: «Слушай, Маша, приезжают Вовины друзья из Житомира. Я, в принципе, решение приняла завязывать с ним, но уже обещала ему, что встречусь с ними в семь часов у Пушкина, на Тверском».

Нас в этот вечер в восемь ребята знакомые в «Пекин» пригласили. Но Лада сказала, что съездим поговорим с житомирскими и сразу потом к ребятам в ресторан. На Тверской мы приехали на метро на пятнадцать минут позже. Стоим, как нормальные москвичи, в переходе метро – это седьмое декабря, идёт снег, холодно. Ждём еще минут десять. Никого. Уже уходить собрались, вдруг Ладка говорит: «Вот они!» Смотрю, по лестнице спускаются трое в одинаковых таких тулупчиках чёрных и в шапках меховых – «Трое из ларца». И уже синеватые такие. Видно, что замёрзли там, наверху. Они, оказывается, ещё без пятнадцати семь приехали. Знакомимся – Алик, Сергей и Лёня. Лёня этот смотрит на меня внимательно своими карими еврейскими глазами и, пока там Алик что-то уже Ладке травит, тихо так говорит: «А я знал, что это сегодня произойдёт». И глаза у него такие грустные, влажные, как папа мой говорит: «Вся грусть еврейского народа». «Вы о чём?» – спрашиваю я. А он спокойно так: «О тебе, вернее, о нас». Он говорит, а я чувствую, как ноги слабеют и какой-то страх непонятный внутри, и дрожит под ложечкой.

Лада Алику объясняет: «Мы не можем, нам на день рождения в ресторан нужно». А Алик в ответ аргументирует, что Лёня неделю назад пришёл из армии, что они ради него в Москву приехали. Я Ладе и говорю: «Давай с ними побудем». Лада на меня посмотрела, как на сумасшедшую. Потом, видимо, поняла что-то, Лёню взглядом оценила и согласилась. А он меня уже за руку держит. Рука тёплая, без перчатки, а тёплая.

Алик сказал, что друзья дали квартиру и поедем туда – там ждут и будет грандиозная пьянка. Пока едем, Лёня рассказывает мне, что ему двадцать четыре, что не было военной кафедры, поэтому в армию, но полтора года. А я ему, что мамин дедушка кореец, а бабушка еврейка, и папа еврей, а дедушка был директором Елисеевского в тридцатые и его расстреляли. Рассказываю и не понимаю зачем, я же его десять минут знаю. И ещё думаю: «Хорошо, что в ресторан собиралась и оделась правильно, и бельё тоже… правильное».

По дороге заехали в Елисеевский. Там они без очереди, нагло так, влезли и набрали выпивки и закуски. Ехали автобусом! Можешь себе представить? Остановка «Третья психбольница» и оттуда пешком через пустырь к девятиэтажкам. Лада мне говорит: «Ты полоумная, что мы здесь делаем?» А мне пофиг. Лишь бы он руку не отпускал. Алик смеётся над нами, говорит, что «Это любовь!» и меня всю дорогу невестой называет.

Целоваться мы с Лёней ещё в автобусе начали, но дальше было ещё интереснее. Квартира, которую дали друзья, это были общежития завода ВТУЗа при ЗИЛе. Сначала вышел человек, сказал, что сегодня дежурная плохая. Потом нас вели через другой подъезд на девятый этаж и там через балкон по строительному трапу в соседнее здание. Ладка визжала от страха. Наконец, пришли в трёхкомнатную квартиру, где человек двадцать за столом и пьянка. Но это я уже почти не помню. Помню две односпальные кровати, которые мы сдвинули, и покрывало в щели между ними. Окна без штор и синий мертвенный свет Луны. Руки, зубы, живущие отдельной жизнью, саднящие, стёртые локти, губы – опухшие и растрескавшиеся, Алик, ломившийся ночью в дверь и оравший, что ему негде спать, потому что Лада его выгнала. Потом серое морозное московское утро. На работу я не пошла. Мы ни на минуту не расставались.

Через два дня Лёня уехал. Мы еле успели на вокзал, где его ждали Алик и Сергей. Я домой. Мама со мной не разговаривает. Но она ещё не знает, что я еду встречать Новый Год в Житомир. Поговори с ней, пожалуйста, тётя Лена. Кроме тебя, мне некого попросить.

«Да ничего не произошло, Алик! Просто умерло всё. Как в еврейской пословице – «Долгая болезнь заканчивается смертью». Я в Житомире, она в Москве. Приезжала, три раза. Маме с папой понравилась. Да, ездил, конечно, часто. Мама врач, папа в Останкино, оператор. Да, как Рудик из «Москва слезам не верит». Не издевайся, сволочь! Она сразу после Нового года квартиру в Перово сняла, чтобы мы могли спокойно вместе жить, а не искать, где встречаться, когда я приезжал. Маленькая такая, окна на ресторан «Таджикистан». Одна комната. В комнате раскладной диван, в кухне столик – сидя, коленями друг в друга упирались. Мы из этой квартиры и не выходили почти. Только в гости. К кому? К тётке её. Она в одной из высоток этих, со звёздами, живёт. Замужем за драматургом Вильшанским. Да, за этим. А раньше была жена поэта Льва Ушанина. Там компания интересная собирается. Гондарева, один раз Гаспаров с Симановой были. У неё там, вообще, компания такая, московская. Антон Тубуков. Да, сын. Дома у него два раза были. Я там чужим был. Провинциал в кожушке. Плюс, там ещё этот, парень её бывший, Олег, папа которого в посольстве в Лондоне. А они все и его друзья. А тут я такой, Лариосик из Житомира. Последний раз приехал седьмого марта. Восьмого к её тётке в гости пошли, а тётка мне говорит: «Хочу тебя познакомить. Это начальник Краснопресненского РОВД, полковник. Он готов тебя по переводу из Житомирского УВД к себе забрать. А потом можно и дальше двигаться». Я на Машу посмотрел и понял, что она в курсе, хотя мы с ней говорили, что я один сын у родителей и из Житомира не уеду. Поблагодарил, сказал, что подумаю. Утром вещи собрал, поцеловал её и сказал, что, как договаривались, жду её через неделю на вокзале – она же всегда 96-м ездила «Москва-Житомир». И уехал. Это было воскресенье. В четверг она мне позвонила и сказала, что не приедет. Я не стал спрашивать, почему. Что там спрашивать. Ну снится, и что? Иногда кажется, что вижу в толпе эти зелёные глаза, раскосые. Тогда задрожит под ложечкой на секунду. Всё, достал ты. Отстань!»

Житомир, июнь 1988 года.

Здравствуй, Маша!

Я не думал, что буду писать тебе. Фраза избитая. Все, наверное, так пишут. Но это правда. Прошло три с половиной месяца после нашей последней встречи. Немного. Если не считать каждый день, а в днях часы, а в часах минуты. Как-то очень слащаво и пафосно прозвучало. Ладно. Всё, как-то, очень быстро произошло. И наша встреча, и разрыв-расставание-окончание отношений. Не могу подобрать правильное слово. Я даже подумал сначала написать: «после того, как ты меня бросила». Но это было бы несправедливо по отношению к тебе. Я же ничего не сделал для того, чтобы это не произошло. Я ведь, даже не попытался объясниться с тобой. Надо было приехать к тебе, сказать, что ты важна для меня, что я не могу без тебя. Не знаю, что обычно говорят в таких случаях. Наверное, в этом и есть проблема – я не знаю, что говорят в таких случаях. Может быть, надо было просто сказать, что я каждую, ночь, проведённую с тобой, был счастлив, как никогда до этого? Или, что, когда ты засыпала, как всегда, отвернувшись от меня, высвободившись из моих затёкших рук, я откидывал одеяло и рассматривал тебя, спящую, так по-детски посапывающую во сне. Смотрел на твою спину в свете московских фонарей, отраженном снегом на пустыре, проникавшим через окно без занавесок в твою комнатушку в Перово? Что ты у меня в крови, как вирус, как часть моей ДНК? Или рассказать тебе о словах Алика, внимательно наблюдавшего за нами во время первой нашей встречи и сказавшего мне во время той пьянки в Москве, вдруг очень трезво и, с какой-то грустью и завистью одновременно: «Ну, шо, пи$дец тебе, отлетался!» Мне кажется сейчас, что я всё это говорил тебе, может быть не ясно, не чётко, не конкретно. Руками, глазами, всем телом. Я же, всё-таки, что-то говорил тебе на ухо, или в шею, уткнувшись носом в эти смешные завитки волос на затылке. И я ещё помню, как ты притянула меня к себе в номере гостиницы «Житомир» на четвёртом этаже и сказала: «Мне кажется, я сейчас умру». Мне до тебя никто так не говорил. Мои родители ждали внизу, в машине. Мы куда-то собирались ехать все вместе, а ты не отпускала меня, вцепилась в мои плечи и не отпускала.

Алик тоже говорит, что надо было бороться, ехать в Москву, когда ты не приехала, говорить с тобой. А я пытался представить тебя в Житомире, после Москвы, и уговаривал себя, что ты приняла правильное решение, что так будет лучше, что лучше сейчас, а не через какое-то время после разочарования, которое неминуемо. Ты прости меня. За то, что я не приехал и не «боролся», как сказал Алик. Надо было попробовать. Но ты молчишь уже три с половиной месяца. Значит, всё правильно. Значит, у тебя всё хорошо.

Прощай,

Лёня.

Москва, июль 1988 года.

Здравствуй, Лёня!

Решила написать тебе.

Я не хотела, но тётя Лена и Лада считают, что это необходимо.

Я им говорила: «Ну, напишу я ему, а толку? Всё равно ничего не изменишь».

Всё решено. Двадцать третьего июля я выхожу замуж за Олега. Он закончил свою практику в МИДе и получает назначение в Лондон. Ему надо быть женатым. И он простил мне тебя. Просто отошёл тогда в сторону и подождал, пока я «перебешусь». Ты не поверишь, но он не задал мне ни одного вопроса о тебе, о наших с тобой отношениях. Знаешь, мужчины любят задавать эти дебильные вопросы, типа «А кто лучше, я или он?»

Ты не задавал. И Олег тоже не задавал. Он только один раз как-то сказал ночью: «Ты изменилась». Я спросила: «Тебе не нравится?» Он ответил, что нравится и что я стала более раскованной и открытой. Я и сама это заметила. Я теперь точно знаю, что я хочу и как. За это я тебе благодарна. Как и за то, что ты отпустил меня. Не стал добиваться, канючить, уговаривать. Просто уехал и всё. Я первое время очень боялась, что приеду домой с работы, а ты стоишь возле дома и ждёшь меня. И я должна что-то сказать. А что говорить? Что я боюсь? Боюсь уехать из Москвы. Боюсь жить в Житомире, городе из еврейских анекдотов. Боюсь неизвестности, темноты, начинающейся за окном поезда через десять минут после его отправления с Киевского вокзала. Но тебя возле подъезда не было. И я каждый раз с облегчением в него проскакивала. Хотя, наверное, втайне, надеялась, что ты приедешь и скажешь, что-то такое важное, что страхов не станет. А потом мы пойдём домой и всё будет по-прежнему. А ничего уже не будет. Ладно, понаписывала тут всего. Но это, скорей, письмо не тебе, а себе самой.

Прощай. Может, свидимся когда-нибудь.

Маша.

Я, перчаткой на левой руке
И песчинками в старых кроссовках,
Камнем с дырочкой на шнурке,
Этикетками на обновках,
Неуклюжим блестящим жуком
И кистями персидской сирени,
Закипающим молоком,
Тонким шрамом на левом колене,
Сквозняком незакрытых дверей,
Расписанием электричек,
Желтизной кукурузных полей
И обрывками слов неприличных,
Новой рифмой для слова «любовь»,
Самой лучшей из вредных привычек,
Буду рядом. Я буду с тобой,
Параллелен и несимметричен.

В 1996 Маша через Ладу, поддерживавшую отношения с Вовой, уже жившим в Чикаго, нашла Лёню и позвонила ему в Германию, куда он уехал в девяносто первом. Они поздоровались, поговорили минут пять, с трудом выдавливая из себя слова. Помолчали немного и положили трубки. Она, в Лондоне, и он, в Германии, сидели у телефонов и прислушивались к себе. Ничего особенного. Ну, разве, что лёгкая дрожь под ложечкой.