Я не видел, как они уходили.
Навсегда, будто бы здесь и не жили.
Будто бы не было этих местечек,
Не одевали невестам колечек,
Не на четвёртый, а на средний палец,
На улице пацаны не орали: «Мойша засранец!»
Прекращали работать в шабат,
А их дети ломали этот уклад.
И были ещё кое-где синагоги,
Где они поднимали бороды к Б-гу
И кланялись, чуть сгибая колени.
Перед Пэсахом красили белым стены.
А потом они все ушли.
За леса, за туман, за снега, за дожди.
Серым дымом в небо, или рядами в землю.
В, пахнущий мокрой глиной, Бабий Яр осенний.
Или в поле, на окраине Житомира.
Голые и босые, как ушедшие по миру.
И смотрят теперь соснами в разное небо.
Дети уже не просят молока и хлеба.
И даже уже не шумят.
Говорят.
Тихонько, чтобы никто не услышал.
Ни конвойный, не кот на крыше.
О том, что больше нет страха.
А сосны прекрасно растут на прахе.