Мама

Когда война началась, мне почти год был. Но я уже ходила и разговаривала. Мама рассказывала. А когда мы в эвакуацию ушли я и говорить, и ходить перестала. Заболела очень. Маме люди, с которыми мы шли, говорили, мол, брось ее, отдай, она не жилец, ты только мучаешься. Но мама меня не бросила. Выходила. Потом, после войны, в школе мне сделали рентген, а у меня в легких каверны закальцинированные, как после туберкулёза. Маму спросили, чем я болела. А она ответила, что кто же там знал во время войны, чем ребёнок болел. Меня и сейчас после рентгенов и МРТ о туберкулёзе спрашивают.

Мы до войны жили у Барашей. Там вся семья жила. Мы и бабушка с дедушкой. В 41-м, 22 июня, старшего моего брата Сашу сразу призвали в армию, а папа собрался уходить в эвакуацию и очень просил дедушку идти с нами. Но дедушка сказал, что он уже немцев в Житомире видел в 18-м году, что они люди культурные и ничего старикам не сделают. Мы ушли, а они остались. Их всех расстреляли.

Ты помнишь бабушкин дом возле 36 школы? А по диагонали, через Сенную улицу, стоял дом, где жил мой брат Алёша. Так вот, напротив его дома стоял домишко, где жила Текля. Она всю войну прятала в подвале свою соседку Соньку. У них даже вход в дом был общий. Они и после войны там жили. Уж не знаю, что там Текля во время войны делала, но после войны, когда Сонька, работавшая в этой школе, напивалась, она орала Текле: «Сучка, подстилка немецкая!»

Саша, старший брат, ушел на фронт сразу. Папу призвали по дороге, из Ахтырки. Мы в Ахтырке прожили какое-то время. Нас женщина всех приютила, в дом взяла. А потом немцы наступать начали. И мы дальше пошли. Миша, брат, искал её после войны, писал, но не нашёл.

Когда папа по ранению вернулся после госпиталя в Самарканд, я его очень боялась и пряталась от него под стол. И говорила, что он не мой папа. А папой называла Сашу, который тоже приехал к нам.

В Самарканде Алёша и Петя, сын Ушера, маминого брата, пошли работать в пекарню. Они разрезали горячие буханки вдоль и приматывали к икрам и бёдрам. Так выносили их и кормили семьи. У них от этого были ожоги. Следы остались на всю жизнь.

Алёшу забрали в армию в 43-м. Он попал во флот и вернулся домой только в 51-м, потому, что после войны пришёл черёд его году служить срочную службу. А во флоте тогда служили пять лет.

Мы когда вернулись в 1944, я, конечно, не помню, но мама рассказывала, что мы жили у Барашей, там же, где до войны, и откуда уходили в эвакуацию, то там жили две сестры украинки, одна Мария, а вторую не помню. Так они когда ругались, то Мария орала сестре и показывала на мою маму, которую звали Сура: «Ты лучше Соньке её перины и подушки отдай!»

У моей мамы был родственник в Дзержинске. Его звали Идл. А фамилия, думаю, была Гольдштейн, как у мамы. Он приезжал к нам после войны. Всю его семью, родителей, жену, сына расстреляли во время войны, а его нет. Он портной был. Всю войну немцев и полицаев обшивал. Видимо, хороший портной был. Так и выжил. После войны вернулась невеста его сына. Тоже одна осталась. Поженились они. Так и прожили до его смерти вместе.

А ты помнишь, в «Подарочном» магазине на площади работала Нюся Павловна? Она там вроде зав.отдела была. Постарше, чем другие продавцы. Так вот она во время расстрела спаслась. Ей лет пять было. Из ямы выбралась и в село прибежала. А там уже ей крестик надели и по дворам до освобождения прятали. Она потом уехала. Не знаю, в Израиль или Америку, но уехала.

Я хорошо помню, как сейчас. По улице нашей ходил пленный немец, рыжий, худой, в очках. Побирался, еду просил. Мы как раз пирожки с горохом ели, которые мама на базаре выменяла с Идой, старшей сестрой ели. А мама отрезала кусок хлеба и дала ему. Лицо его прямо стоит перед глазами.